Поддерживать всеподозревающего Духанского, да и Новикова в прежних облыжных обвинениях Юлии и теперешних завуалированных намеках на ее причастность к убийству Никиты Глеб не хотел и сказал, что никаких надежных версий у него нет, а беспочвенные подозрения, как тень на плетень, он ни на кого наводить не собирается. Новиков прекрасно понял, что камешек был брошен Глебом не только в огород Духанского, но сделал вид, что его-то это никак не касается, и даже насмешливо хмыкнул в адрес молодого следователя: мол, зачислил в подозреваемые всех и каждого! Как тут найдешь настоящего преступника?! Ну и пополнение пришло в следственные органы… Такие нарасследуют!
Курсаков понял, что много проку от этого совещания не будет. Он открыл папку, вытащил оттуда листы с заранее написанным оперативным заданием для каждого, вручил всем присутствующим, кроме Глеба, и на этом прекратил прения, предложив немедленно заняться выполнением предначертанных им указаний. Глеб, удивленный внезапным завершением оперативки, возразил, что не все еще вопросы выяснены. Например, он не услышал от Духанского ничего насчет следственных действий в отношении родственницы Артюнянца, Дуни Артюнянц. Ведь ее-то подозревать в убийстве Никиты есть все основания. Незадолго до этого преступления она встречалась с Никитой и уезжала из поместья в таком взволнованном состоянии, что ни с того ни с сего обругала стража ворот Воробьева, и, вооруженная карабином, галопом помчалась на лихой кобылице в том направлении, куда позже уехал и Никита. Неужели у нее оказалось настолько железное алиби, что Духанский даже не счел нужным о ней упомянуть?
Молодой следователь, уже собиравшийся выйти из комнаты, с недовольны видом остановился и объяснил, что с этой Дуней он сразу же, как только получил от Панова такие сведения, переговорил по телефону. Она подтвердила, что была в этот день в поместье Никандрова и встречалась с Никитой, потому что они собирались вместе отправиться на конную прогулку. Но совместная поездка не сложилась, и она уехала одна. Однако поскакала вовсе не в лес, а вернулась обратно в поместье Артюнянца, только другой дорогой. И дома была уже минут через пятнадцать-двадцать, то есть тогда, когда Никита еще и не собирался уезжать на злосчастную прогулку. Что и подтвердила родная дочь господина Артюнянца, которая тоже подошла к телефону. Более того, она сообщила, что эти сведения мог бы подтвердить и сам Артюнянц, ее отец, только он сейчас в отъезде.
— И что, вы допросили Артюнянца, и он эти сведения подтвердил официально? — продолжал допекать следователя Панов.
— Допросил Артюнянца?! Артюнянца?! — повторил в полном изумлении Духанский. — Как я могу допрашивать самого Артюнянца или даже его дочь?! Ведь это же Артюнянц! — Духанский смотрел на Глеба даже с каким-то ужасом, как на опасного сумасшедшего. Затем он развел руками и переадресовал изумленно-возмущенный взгляд Курсакову: дескать, избавьте меня от общения с этим буйно помешанным!
Курсаков внял этой немой мольбе и махнул рукой:
— Идите работайте! А вы, Штирлиц, останьтесь, — обратился он к Глебу, шутливо перефразировав цитату из известного кинофильма.
Когда все, кроме «временно помешанного», вышли из комнаты, Курсаков со вздохом задумчиво заметил:
— Да-а, мне-то уж скоро на пенсию, а тебе под руководством Духанского еще поработать придется… Карьеру он сделает блестящую!
— Под руководством Духанского?! — изумился Глеб. — Какая у него может быть карьера?! Это же полная бездарность! Он совершенно не умеет работать. Барахтается во второстепенных версиях, а самые перспективные направления в расследовании игнорирует!
— Не скажи, не скажи, — возразил Курсаков. — Самое главное правило, которое начальство ценит в нашей работе, несмотря на свою молодость, он усвоил хорошо. Эх, если бы я в свои молодые годы был таким же умным, как Духанский! Знаешь, кем бы я стал сегодня? О-го-го! — И Курсаков многозначительно указал пальцем на потолок. — А то я в молодости, как ты, тоже артачился: подавай мне объективность, справедливость, законность… В зрелые-то годы спохватился, да уж поздно — репутация подмочена. Вот и копчу теперь небо рядовым следователем. Таким и просижу до самой пенсии.
— Не рядовым, а по особо важным делам, — поправил страдальца Глеб.
— Пусть и по особо важным, а толку-то? Вот мы, полиция и юстиция, грубо говоря, кто? Волкодавы! Сторожевые собаки власти! Хороший сторожевой пес должен рвать кого? Чужого! А если хозяин скажет: «Фу! Это свой! Его не трогать!» — значит, виляй хвостом и точка! Если же волкодав сам, даже и без команды «Фу!» чует, кто чужой, а кто свой, так ему вообще цены нет! Вот у Духанского такой нюх есть, а у тебя нет, поэтому быть ему генералом, а тебе всю жизнь пахать простым опером.
— Ну и сравнения у вас! — покачал головой Глеб. — Не эстетические! Но дело, в конце концов, не в эстетике. Пусть мы сторожевые псы, тогда для нас все жулье, все преступники — чужие. Их мы должны рвать без пощады, и нюх нам нужен, чтобы этих выродков отыскивать. Только для этого, я так понимаю…
— Неправильно понимаешь, — опять вздохнул Курсаков. — Но переубеждать тебя я не стану, потому что это бесполезно. У тебя на генетическом уровне отсутствует опознаватель «свой — чужой». Природа тебе при рождении не вставила его в мозги… Но коли речь у нас зашла о собаках, не могу не поинтересоваться и их благодетельницей. Тебе не показалось, что Новиков как-то темнит насчет Юлии, вроде на что-то хочет намекнуть, но не решается?
«Вот что значит настоящий опытный следователь, — подумал Глеб. — О таком бы нюхе у подчиненных начальству следует беспокоиться, а не продвигать на высокие посты Духанских…»
Ох, как не хотелось Глебу даже тенью бредовых новиковских измышлений чернить Юлию в глазах следователя! Но тут вопрос поставлен перед его совестью ребром. Что у тебя на первом месте — офицерская честь и верность служебному долгу или личные пристрастия? И наступив на горло собственным любовным чувствам, Панов с трудом выдавил из себя:
— Новиков вбил в свою башку, что это Юлия организовала похищение Дэна и сама убила Никиту. Но эту чушь собачью он боится высказать открыто, а рассказал о своих подозрениях мне, чтобы очернить ни в чем не повинную девушку в глазах следствия, а самому при этом остаться в стороне и окончательно не поссориться с Никандровым, который и так терпеть его не может. И никакое заступничество Нелли Григорьевны Валерьевича не спасет, если он хоть одно плохое слово открыто скажет о Юлии. Юлин любящий папаша немедленно вышвырнет очернителя дочери вон!
Курсаков стал выспрашивать, на каких фактах основывает свои подозрения начальник охраны, и Глеб волей-неволей вынужден был подробно передать ему содержание новиковского пьяного бреда. Но еще более подробно Панов рассказал следователю по особо важным делам о причинах возникновения обоюдных неприязненных отношений Юлии и Олега Валерьевича и еще раз подчеркнул, что, по его мнению, Новиков не то чтобы сознательно клевещет на Юлию — тогда бы он был обыкновенным подлецом. Валерьич просто оказался в плену своей обиды на девушку и потому все ее поступки истолковывает превратно.
— Все мы находимся в плену своих превратных истолкований и пристрастий, — глубокомысленно изрек Курсаков. — Так, значит, Нелли Григорьевна покровительствует Новикову… А он-то как относится к жене хозяина?
