Неизвестно, долго ли еще продолжалась бы эта увлекательная беседа, да Юлия спохватилась, что уже смеркается, позвала Оксану и велела ей прогулять милых крошек по саду, а затем накрепко запереть их в самой дальней комнате. Глеб понял, что его джинсы теперь в полной безопасности, и, подсев поближе к очаровательной хозяйке, сначала поцеловал ее в разрешенное место, то есть в щечку, потом в лобик, затем в ушко, в губки, а там и до шейки дело дошло. Но и на шейке рьяный целовальник не остановился…
Влюбленные и сами не заметили, как очутились в спальне. Юлия уже была покрыта поцелуями вся — от макушки до пяток, не расцелованным пока осталось только одно, самое заветное место… Но и до него дело уже вот-вот должно было дойти. Глеба задержали только две восхитительные и довольно полненькие груди с розовыми сосочками, которые пылкому любовнику особо полюбились. Восторгам любви пора уже было приблизиться к высшей стадии, и препятствий к тому уже почти не оставалось. Глеб свято выполнял ценные указания олимпийцев и, расцеловывая последовательно все части тела любимой, не забывал снимать с них мешавшие целованию одежды. О собственных штанах он на этот раз тоже не забыл: второй раз на одни и те же грабли не наступают! Глебовы джинсы валялись уже на полу и прикрывали собой кобуру с пистолетом, грубым видом которых их владелец боялся оскорбить нежную и впечатлительную душу любимой. Между двумя сердцами и телами, готовыми слиться воедино, оставалась только одна, да и та тоненькая, почти невесомая кружевная преграда. Ее Глеб уже тоже давно бы устранил, да он помнил строгий наказ Алексиса фон Малахо́вки: «Толерантность, толерантность и еще раз толерантность!». А Юлия двумя пальчиками еще придерживала эту преграду — не столько для того, чтобы свои кружевные трусики поддержать и настырного любовника удержать, сколько ради пристойного и достойного порядочной девушки образа действий в такой ситуации. Глеб же, блюдя толерантность, не разжимал эти хрупкие девичьи пальчики силой, а лишь ласками побуждал их разжаться. И пальчики все слабели и слабели и уже не могли удерживать последнюю кружевную преграду. Вот они уже совсем-совсем ослабли, трусики под нежной, но настойчивой рукой возлюбленного соскользнули и… Но тут в кармане Глебовых джинсов тренькнул телефон и полилась и полилась профессионально-боевая песня: «Стоим на страже всегда-всегда! А если скажет Страна труда…» Эта песня показалась когда-то Глебу актуальной, а тут как раз подвернулась возможность скачать ее в телефон вместо звонка. Увы, музыкально-вокальный призыв к бдительности, помогавший коллегам выслеживать Серого, для Глеба сейчас сослужил плохую службу. Подвела и привычка никогда не выключать мобильник — начальство требовало, чтобы оперативник был на связи круглые сутки. И боги тоже хороши: про джинсы, толерантность и прочие причиндалы прожужжали все уши, а нет чтобы напомнить про телефон! Почувствовав, как под его гм… руками вздрогнуло и напряглось тело любимой, Глеб попытался сгладить последствия своего промаха:
— Это начальству не отдыхается! Пусть названивают, я трубку брать не собираюсь, а просто отключу телефон! — и он потянулся к своим поющим джинсам.
— А может, это не начальство? Может, ты информаторше опять понадобился или она тебе? Или фигурантка симпатичная появилась? — язвительно возразила Юлия.
— Какая еще информаторша?! Какая фигурантка?! Я выключу телефон!
— Не знаю какая, но не одна, так другая! Вот я сейчас посмотрю на определитель номера, и если это опять та осведомленная особа, скажу ей, чтобы держала свою информацию при себе! — и Юлия выскользнула из-под гм… рук незадачливого любовника и нагая, как Афродита, выходящая из пены простынной, склонилась над распевшимися джинсами.
Завладев голосящим телефоном, Юлия, видимо, вспомнила, что Афродита все-таки прикрывалась пеной морской, а на ней и той нет, и воспользовалась вместо пены собственной ладошкой. В такой целомудренной позе она укоризненно попросила восхищенного любовника отвернуться и не смущать ее еще больше. Но и про телефон она тоже не забывала и крепко держала его в другой руке, отведя ее подальше от возлюбленного. А Глеб, тоже нагой, как Аполлон, сейчас в некотором смысле Полноведерский, простирал к любимой руки, пытаясь вернуть ее на ложе любви, а заодно выключить от греха телефон, в ритме марша сообщавший, что «Дальневосточная — опора прочная…» и, по-видимому, еще и намекавший, кроме того, на былую срочную службу Глеба в рядах ДВО. Как и подобает солдату, очарованный Юлиной красотой любовник не мог отступать, но продолжать наступать ему помешала Юлина ладошка, которой девушка уперлась в грудь пылающего страстью Аполлона Полноведерского. Тут Юлии пришлось выбирать — скромность или ревность: другой-то рукой быстренько целомудрие прикрывать или продолжать ею цепко телефон держать? И она сделала выбор в пользу вызвавшего ее ревнивое любопытство телефона. То есть открыла пылающему взору поклонника то, что он хотел бы не только восхищенно наблюдать, но и реально осязать. Конечно, Глеб мог бы легко, как пушинку, перенести прекрасную Афродиту обратно на пену простынную и там не только лицезреть, но и наконец-то как следует ощутить то, что открыла ему бывшая целомудренная ладошка. Но Юлия совершила первый из извечных подвигов русской женщины — однако сказать, что она жеребца на скаку остановила, было бы не этично и не эстетично. Можно изобразить этот инцидент гораздо изящней: воробышка, который к бабочке прыг-прыг-прыг, Юлия на лету приструнила. Не без посторонней помощи — чужой славы порядочной девушке не нужно, своей хватает, но участие Алексиса фон Малахо́вки тут отрицать невозможно. Это он накрепко вколотил в голову Глеба навык толерантности. И влюбленный Аполлон не рискнул использовать вполне объяснимое и обычно допустимое в такой ситуации маленькое-маленькое насилие… Он даже минимальное усилие побоялся применить, свято чтя вколоченную в его голову толерантность и опасаясь негативной реакции свободолюбивой Афродиты. А Юлия уже торопилась навстречу второму подвигу — в ней бурлило желание поскорей войти в горящую избу… Отступив от объезженного ею… гм… воробышка и не дав укрощенному пернатому даже вволю на себя налюбоваться, она прикрылась халатиком (вот, когда надо, халат не найдешь, а когда не надо, он тут как тут, под рукой!). И так спешила удовлетворить свое ревнивое любопытство, что не стала времени тратить на его надевание, посмотрела на высветившийся номер абонента в телефоне, и из ее горла вырвался странный звук — нечто среднее между писком изумления и визгом возмущения! А телефон после боевого марша дальневосточных войск порадовал слушательницу миролюбиво-приветливым голосом Марши:
— Глеб! Куда вы запропастились? Не забыли наш уговор? Я вас жду!
— Марфутка, дрянь, ты опять?! — закричала в телефон Юлия. — Мало тебе того мальчика, который до сих пор ковыляет по Америке на костылях?! Ну погоди, рыжая глупая колдунья! Я сейчас твои космы причешу!
Юлия многое еще могла и хотела сказать своей дорогой сестренке, да Марша поняла, на кого нарвалась, и отключила свой мобильник. Клокоча мщением и шипя неизрасходованной яростью, Юлия размахнулась умолкшим телефоном — и Глеб инстинктивно прикрыл голову рукой. Но метательница в последнее мгновение передумала, изменила траекторию полета, и служивший недолго, но честно и непорочно Глебов мобильник, ударившись о стену, с треском закончил свое электронное существование. Разгневанная Афродита, как молнией ослепив милого друга обнаженными прелестями, надела халатик, и дело стало за тапочками. С трудом нашла только одну.
