Катышев поднял на нее удивленные глаза:
– Наташа, ты о чем меня просишь? Девочка шла к этому так долго…
– Вот именно! – взорвалась Наталья. – Так долго! Со смерти Федора! Я хочу, чтобы это кончилось! Я все ждала, когда у нее начнется нормальная, студенческая, веселая жизнь! И вот скоро уже диплом получит, а в голове все то же: маньяки, убийства, кровь! И твоя практика этой патологии только благоприятствует! Я боюсь, Коля, боюсь, понимаешь?!
– Наташенька, – Катышев произнес имя с той же ласкательной интонацией, что и Федор в свое время, – пойми же, девочка больна этим. Для того чтобы вскрылся нарыв, ей необходимо найти преступника, спасти если не отца, то пусть чью-то другую жизнь… Лучше, чтобы это произошло как можно скорее, и тогда сами появятся какие-то иные желания. Кроме того, ее максимальная зацикленность дает ей фору даже рядом с матерыми профессионалами. Так что дай ей возможность доделать свое дело, а потом уже ищи подходящих женихов.
Наталья Сергеевна молчала и будто не замечала, как рука Ник Ника осторожно, ласково, один за одним ощупывает ее пальцы, то сжимая, то разжимая кисть.
– Не знаю, – встряхнула она головой и устало улыбнулась: – Спасибо тебе. – Она аккуратно вынула свою руку из-под его ладони. – Ты всегда был нам лучшим другом. – И она пошла снова ставить остывший чайник.
– Не хлопочи. – Катышев уже встал: высокий, костистый, с непроницаемым лицом. – Мне уже давно пора домой. Да и тебе надо ложиться.
Она печально кивнула и огладила легким, порхающим движением Катышева по плечу, будто скидывала невидимую соринку.
Катышев усмехнулся и быстро пошел по коридору к входным дверям, лишь на секунду помедлив рядом с дверью в Машину комнату.
Варварка
Иннокентий
Иннокентий послушно сидел и слушал, хотя все уже было ясно. Молодая женщина с бледным лицом и выпуклыми, а-ля Крупская, глазами шла уже по второму кругу. Пару месяцев назад ее мужа нашли иссеченным розгами до смерти, и жена, похожая на обиженное дитя, считала, что это справедливо. Муж, судя по фотографиям, суровый сибирский типаж, с носом уточкой и запрятанными глубоко голубыми глазками, достаточно долго носил жену – Ларису – на руках.
– Он был очень добрым и заботливым поначалу, – всхлипывала Лариса, а Иннокентий кидал недоверчивый взгляд на фото. – А потом начал резвиться… Ну, вы понимаете…
Иннокентий принадлежал, как это ни парадоксально, к тому проценту российского населения, для которого слово «резвиться» по отношению к супругу обозначало скорее некие оригинальные сексуальные практики или – куда банальнее – поход на сторону. Очевидно, некоторая растерянность отразилась у него на лице, потому что Лариса опустила голову и продолжила почти шепотом:
– Бить он меня стал, вот что! А у меня дочка двенадцати лет от первого брака, иногородние мы – и куда податься? Я уже его прошу: колоти хоть не у дочки на глазах! Да какое там! Чуть не в настроении – и сразу с кулаками. А я ж главбухом работала, больше него приносила! Каково мне каждый день синяки замазывать… Я уж и прическу себе придумала такую – вроде болонки заросшей, чтобы ни лба, ни шеи видно не было. Бил, прямо как тренировался на мне, вроде как на груше боксерской. Я ему говорю: Сережа, да за что? А он, когда трезвый был, мне так все по-научному объясняет: я, мол, Ларочка, не злой же человек, ты ж меня знаешь! Гневливый просто. Злости сопротивляться не могу – она в меня как черт вселяется…
Она на секунду подняла глаза на Иннокентия, но, встретившись со взглядом, полным ужаса и сострадания, снова их опустила, продолжила:
– Так ведь часто бывает, – попыталась она найти хоть какое-то объяснение. – Говорят, вначале надо потерпеть, может, уймется! Да и я ж его любила. Ну, и терпела. А потом однажды вызвала полицию. Они как на мою рожу в кровище поглядели, так и сказали сразу: мол, разбирайтесь сами, гражданочка! Мы в ваши дела не лезем… Он после того случая с умом стал бить – в живот, в грудь, да так, чтоб не видно. Но, думаю, может, ребеночка ему сделаю, посмирнее станет? Забеременела. И правда, ходил потише, я родила. Сынок родился нервный, спать не давал, кричал всю ночь напролет, а у нас квартирка маленькая, никуда не спрячешься. Что ему делать-то было? Он уставал. Злой ходил, ну и… снова начал меня бить, а я даже кричать не могу: боюсь сыника разбудить. – Лариса говорила почти скороговоркой, будто хотела как можно быстрее рассказать самое страшное. – Однажды избил меня, я потом кровью изошла, и, знаете, так нехорошо: по-моему, ребеночек у меня был. Я уж после думала, что, может, и лучше так, сразу. Куда ему было в таком кошмаре жить? Ну, а потом… потом я оставила на него сыночка, пока тот в ванной был: игрушки положила, все, чтобы муж только посидел рядом, приглядел. Сама на кухню пошла – ужин готовить, и тут… – Лариса запнулась и опустила голову еще ниже. – Сейчас. Подождите. – Она вынула носовой платок и прижала его ко рту.
– Вам нехорошо? – Иннокентий встал из-за стола и склонился над ней.
Лариса только помотала головой. Он открыл кухонный шкаф, нашел стакан, налил в него воды из пластиковой бутылки на столе, протянул Ларисе. Та выпила, с трудом проталкивая воду сквозь судорожно сжатое горло.
– Это для цветов, – сказала она наконец.
– Как? – не понял Кентий.
– Вы мне воду дали, которую я для моих цветов отстаиваю.
– А… простите.
– Да ничего, не отравлюсь. Убил он мальчика моего, вот что!
Иннокентий вздрогнул, а Лариса взглянула на него снизу вверх тоскливо, угрюмо, будто не тряслась только что пять минут в беззвучном рыдании.
– Уж не знаю, как это произошло: сынок ли мой сам поскользнулся, головка под воду ушла… либо он его держал. Только вот точно – не помог. Видно, криков не стерпел, а бить такого, восьмимесячного, не то же самое, что бабу, вроде меня, даже не самую крупную: не ясно, попадешь ли с первого раза. Ну, тут я уже как с ума сошла, побежала в полицию, заявление написала, экспертизу сделали. Суд был. – Она замолчала. Потом снова посмотрела Иннокентию прямо в глаза пустым, ничего не выражающим взглядом: – Оправдали его. За отсутствием состава преступления. Прямо там и выпустили… Я его в дом попыталась не пустить – к тому времени замки сменила. Так он соседу снизу, слесарю, кинул сотку и выломал дверь. А потом стал меня бить так, как никогда раньше. Тут уж я кричала – чей теперь сон оберегать? Соседи полицию вызвали – увезли его. Должны были на следующий день отпустить. Я вещи собрала – думаю, вернусь к маме в деревню. Отсижусь. Только не пришел он. А еще через неделю нашли его в канаве где-то за городом. – И она впервые широко, искренне улыбнулась Иннокентию: – Собаке – собачья смерть.
Лубянский проезд
Маша
Маша впервые попала в кабинет настоящего импресарио. Настоящий импресарио носил фамилию Конинов, яркие шелковые рубашки и остроносые ботинки, увидев которые Маша сморщилась, как от кислого.
– Я не понял… Что, следствие по делу Лаврентия еще ведется? – произнес он визгливым голосом, и Маша с удивлением подумала, как при таком истеричном фальцете он работает с певцами? Ведь для них, как для профессионалов, тембр и интонации должны быть очень важными.
