– Это мужчина средних лет, сильный физически, хорошо образованный: врач, учитель, военный или… – Андрей замешкался – …Полицейский. Предположительно ездит на темно-синей машине. Мне бы хотелось, чтобы вы вспомнили всех прихожан, подпадающих под мое описание. Особенно тех, кто склонен к религиозному фанатизму.
Яков вздохнул и нахмурился:
– Вы пришли к нам, потому что считаете, что все староверцы – религиозные фанатики, так ведь? – Андрей ничего не ответил, а Яков тяжело замолчал, постучал аккуратно подстриженными ногтями по темному дереву столешницы. – Знаете, в семидесятых годах советские геологи обнаружили картофельное поле посреди глубокой тайги. Вспахавшие его старообрядцы жили там пятьдесят лет абсолютно оторванными от мира. Жили и не тужили. Так вот, для меня «семейские» – так еще нас называют – и есть то картофельное поле. Признак цивилизации посреди дикого леса, полного зверья. Если этот ваш человек совершил что-то, – он вскинул на Андрея маленькие, но совсем не глупые глазки, – страшное, значит, он к зверью не привык, реагирует на него. Оно, это зверье человеческое, его пугает. А мы – мы пуганые, понимаете? Вокруг нас мир изменяется ажно с 1666 – диавольского – года. И все эти ваши нынешние реалити-шоу, рожи вульгарные, блуд, растиражированный на миллионы экранов в каждый дом, нам не опаснее никоновских, петровских или «красных» комиссаровых нововведений: и не такое видали. И заметьте – жгли в избах нас, а не мы. Мы только держались своего.
– Что ж, – усмехнулся Андрей, – к вам не приходят новобранцы? Те, кто не из потомственных раскольников, а так сказать – неофиты?
– Приходят, – спокойно согласился Яков. – Да только кто приходит и зачем? Это те, кто ищет свои корни. Ведь столько Россию мучили, столько вертели душами людскими, мозги нам крутили в разные стороны: то налево поверни – в коммунизм, то направо – глянь, как капитал процветает! – Яков покачал головой. – А молодые – они хотят в глубину традиции вернуться. Ведь глубже, чем староверцы, и копать некуда. Знаете же: русский народ, он всё гнется… Гнется как тот прут, которым его бьют. И только вдумайтесь: за всю историю лишь однажды случилось, что он ответил «нет» государству и «нет» большинству! Достоинство свое сохранил чрез все гонения, казни, пытки и от тех, и от этих. И так уж четвертый век пошел… И вот ведь как слепоту какую Господь наслал! Окромя религиозной одержимости никто в той истории, твердости и мужества полной, боле ничего не видит! – Яков стукнул рукой по столу и вдруг успокоился, разгладил бороду: – Идите с Богом и не ищите вашего фанатика среди старообрядцев. Наши не борются уже давно, а в скиты уходят или из жизни. Это уж как получится.
– Выходит, и за чистоту не воюют? Не становятся, так сказать, «санитарами леса»? – сощурился Андрей.
– Вы, молодой человек, – сказал тихо Яков, – уже просто забыли значение слова «достоинство». Я вас не виню. Забывчивость в России стала национальной чертой. – И отвернулся к иконе на стене.
Андрей поднялся и коротко попрощался с бородачом: ни в чем тот его не убедил, но выбор этого человека в информаторы явно был неудачен. На крыльце он закурил и тут же вспомнил, как позапрошлой ночью, сидя на подоконнике в теплом кольце его рук, Маша рассказала – спасибо Кеше, проштамповавшем ей в юности весь мозг своими старообрядцами, – что беспоповцы не курят и не пьют ни кофе, ни чая, не говоря уж об алкоголе. «Дома, – говорила Маша, – держали полную бутылку водки: это показывало, что хозяин избы не пьет».
В его семье это было бы удачным решением, – подумалось ему, – глядишь, и отец подольше бы прожил. И не только в его семье: перед глазами встали бледные личики мальчишек Пети и Коли.
Сигарета вдруг показалась горькой: он выкинул ее в ближайшую урну.
Иннокентий
Иннокентий не выдержал: развернул мягкое льняное полотенце, вынул темную от времени, отполированную сотнями разделенных столетьями рук досочку. Прошелся пальцами по неровному торцу в темных подпалинах – икона явно поджигалась, а может быть, выносилась из горящей избы, как самое ценное в доме. На иконе, сильно нуждавшейся в реставрации, проступал, как со дна глубокого лесного озера, тонкий лик. Николай Чудотворец. Левая рука прижимала к груди Библию, а там, где находилась правая, отсутствовал весь верхний слой, и можно было только догадываться, в каком знамении – двуперстном ли, триперстном, – были сложены тонкие пальцы.
«Вандалы!» – прошептал Иннокентий неизвестным в двадцатый ли век, в восемнадцатый? И решил, что не будет реставрировать эту часть, пусть так и остается – памятником людской нетерпимости. Но вот лицо отдаст подправить Данечке: молодому, но уже отлично зарекомендовавшему себя среди антикваров иконописцу. Верно сказать, что в дополнение к увлеченности своими иконами Данечка и лицом походил на отрока, чуждого этому миру: чистым лбом без юношеских прыщей, голубыми, в обрамлении светлых длинных ресниц, глазами. Что глядели, казалось, сквозь человеков и оживлялись только при виде икон – вот как эта.
Иннокентий вгляделся в лицо Чудотворца и замер на несколько минут: его тоже с детства завораживали эти лики – высокий лоб, идеальный разлет бровей, глаза в форме рыбки (нет, нет ничего случайного, Рыба – символ Христа!). Тонкий, изящный нос, неожиданно полные губы, спрятанные в курчавой бороде: каждый завиток вырисован тончайшей спиралью. И – будто подвешенные вверх, под веки, зрачки, глядящие на зрителя строго и беспристрастно.
Размышления Кентия прервал властный звонок в дверь. Он вздрогнул, отложил икону в сторону и пошел открывать. На пороге стоял (а ведь личность визитера можно было угадать по настойчивой безапелляционности звонка) широкоплечий мужчина лет пятидесяти, кажущийся огромным в своем темном длинном плаще. С короткой, но доходящей почти до самых глаз черной, с проседью, бородкой. Молодой здоровый румянец окрашивал высокие скулы, глаза смотрели зорко, эдак с прищуром. Он пропустил вперед своего спутника – мужчину много ниже ростом и хлипче сложением, с длинной, уже почти седой бородой, и плотно затворил дверь. И только после этого подал руку Иннокентию: огромную же, вполлопаты.
– Ну, здравствуй, сынок! – Уважительно перевел глаза на старика и сказал, скорее утвердительно: – А с главой общины ты знаком.
И Иннокентий слегка поклонился стоящему рядом спокойному старику.
– Чаю? – предложил он и смутился: – Э… может быть, фруктового?
Старик склонил голову: мол, фруктового, отчего бы и нет? И невозмутимо огляделся, полуприкрыв глаза тяжелыми веками, молча проведя взглядом по коридору, темным иконам на беленых стенах, дизайнерской люстре: водопаде из хрустальных капель. Иннокентий смутился своего благополучия, заметил, как поджал губы отец, но лицо старика оставалось бесстрастным.
Кентий усадил гостей на кухне, засуетился по-хозяйски, накрывая на стол: ошпарил белоснежный, толстого фарфора чайничек, насухо вытер его полотенцем, засыпал фруктовой чайной смеси… А в голове крутилась мысль: почему они пришли? И отец-то бывал у него на квартире не частым гостем, а уж такой важный визитер – и подавно. Зачем отец его привел? И сам себе ответил: нет, не отец привел старика. Все случилось с точностью до наоборот: это отец здесь по воле наиважнейшего в староверческой общине человека. И значит – повод тоже был – наиважнейший. Только при чем здесь он? – ломал себе голову Иннокентий, разливая по чашкам ярко-красный душистый фруктовый сбор и продолжая автоматически улыбаться.
