Но верить-то я совсем не обязана. Я и не верю.
17
Матвей все так же перевязан и подсоединен к капельнице. Машина едет осторожно, я держу его за руку и очень надеюсь, что Семеныч не соврал и Матвей поправится, потому что пока я этого как-то не вижу.
— Мам…
— Что, малыш?
— Не плачь… Не надо. Со мной все будет хорошо.
Разве я плачу? Наверное, плачу. Мой ребенок едва жив, и я знаю, что ему все время больно, — и ничего не могу с этим поделать. И сейчас мои дети сядут в самолет и улетят от меня за сотни километров — а я не могу полететь с ними, чтобы поддерживать их, заботиться о них, потому что какой-то больной ублюдок вдруг решил добыть мой скальп — и ладно бы только мой…
— Люша, ты плачешь?
Голос Марконова в трубке немного раздраженный. Он не любит проявления негативных эмоций, ему нравится, когда все гладко и ровно, я улыбаюсь и рассказываю ему что-то интересное и приятное. И если что-то плохо, он всегда старается исправить, как умеет и как считает нужным. Но есть вещи, которые он исправить не может. Например, исправить мое горе и отчаяние, и страх от разлуки с детьми, и пустоту, и тревогу. И он понимает это, и сердится на меня — но тут уж я ничего не могу поделать.
— Виталик, я никогда не расставалась с ними надолго… Как они там будут — одни? А если что-то пойдет не так, а меня не будет рядом…
— Люша, парни взрослые. Уймись. Все, хватит киснуть, с ними обоими все будет хорошо, ни к чему эти бабские стоны.
Он не понимает — или понимает, но не хочет принять, а это все равно. Он паршиво себя чувствует, когда рядом с ним такие эмоции, он создал свой мир, в котором никто не плачет, никто не тоскует, никто не взрывается в машинах и никто не умирает, и он оберегает этот свой мир от вторжения таких, как я — с проблемами, сомнениями, ощущением беды. Он зачем-то приручил меня — не знаю, зачем, и теперь ему неловко просто выбросить меня за пределы этого своего мира, но и грин-карту я там никогда не получу — так, гостевую визу, не более.
Но сейчас мне на это плевать. Мои дети улетают от меня слишком далеко, чтобы я могла спокойно думать об этом. И Матвей выглядит ужасно, и рука его все еще горячая от температуры.
— Мам…
— Что, малыш?
— Не переживай за меня. Я выживу.
— Я знаю, малыш.
Но я не знаю, как буду без вас обоих! Я с ума сойду от тоски и тревоги! Я уже схожу с ума. И когда я доберусь до того, кто мне все это устроил, я с него живьем кожу сдеру и буду наслаждаться его криками, продлевая его мучения. Потому что моя жизнь полетела вверх тормашками, а мои дети сейчас улетают от меня невесть куда.
— Мы с Дэном не пропадем, мам.
— Я знаю, но все равно.
— Мам, ты… Ты же боец. Не раскисай.
Я не боец. У меня просто выбора не было, и сейчас нет, потому мне пришлось взвалить на себя все это и тащить, тащить… Но я не боец, и если бы был жив Клим, я бы никогда не превратилась в лошадь.
И с вами бы не случилось того, что случилось.
Я плохая мать.
— Ольга Владимировна, как только ребята прилетят, с вами тут же свяжется представитель клиники, — Ершов в своем сером костюме кажется мне вампиром из сказки. — Все будет хорошо. Смотрите, самолет нас уже ждет.
Это небольшой самолет, около него стоит специальный трап. Матвея грузят на носилки и катят к трапу, Денька идет рядом, и я держу его за руку — я просто не в силах отпустить его. Их обоих. Я никогда не расставалась с ними. Я не знаю, как вернусь домой, в пустую квартиру. Я не знаю, как войду в их комнату, как буду жить там, где все связано с ними — а они будут невесть как далеко, и очень долго, я даже не знаю, насколько долго. И я ничего не смогу сделать, чтобы помочь им!
— Мам, пожалуйста…
— Что?
— Не плачь, — Денис вытирает мне лицо. — Я никогда не видел, чтобы ты плакала. Пожалуйста!
— Нет, конечно, нет. Не буду.
Мы поднимаемся в самолет — Матвея уже закрепили не то в кровати, не то на носилках, ему удобно, я это вижу, но…
— Мам, я позвоню. — Денис обнимает меня. — Не плачь, пожалуйста.
— Сынка, я не плачу. Это так что-то.
Я подхожу к Матвею и глажу его волосы — они уже начали отрастать, торчат смешным ежиком, и весь он худой, неузнаваемо израненный, но смотрит на меня уверенно и твердо.
— Мам, даже не думай ни о чем плохом.
— Нет, конечно. Ты… ты поправишься, обязательно.
Я хочу просто прижать его к себе и не отпускать, их обоих — но я не могу этого себе позволить. Они не должны видеть, что мне невыносима эта минута, что я сейчас не выдержу и стану просто кричать на весь мир, что я не знаю, как жить дальше, и не хочу их отпускать — и не могу не отпустить, потому что им нужно лететь. Без меня.
— Оля…
Я знаю, что должна сейчас выйти из самолета, оставив детей, и самолет увезет их от меня, и где-то там, далеко, чужие люди позаботятся о моих мальчиках. Потому что я не смогла.
— Да. Денька, ты все взял?
— Мам, поздняк метаться. Если что и забыл, там куплю.
Я обнимаю его, целую макушку — он знакомо пахнет, и отпустить его — их обоих. Для меня это сейчас худшее из зол, но я должна.
— Сынка…
— Мам, не надо так убиваться. Все будет хорошо.
Я делаю самую трудную вещь в своей жизни — выхожу из самолета. Спускаюсь по трапу, Валерий поддерживает меня под локоть, и со стороны это, скорее всего, жалкое зрелище — так, словно я калека или немощная. Но видит бог, если бы он этого не делал, я бы не смогла спуститься.
Самолет разбежался и взлетел, унося от меня моих детей.
— Оля, едем домой.
Домой? Это теперь не дом, а пустая коробка из-под дома. Домом эта конура была тогда, когда там жили мои дети — что-то мастерили, спорили, мусорили, забрызгивали зубной пастой зеркало в ванной и забивали стиральную машинку своими шмотками, таскали в свое логово тарелки с едой и шумели музыкой.
Теперь это не дом, а просто скорлупа. И тишина здесь такая неживая, словно дом уснул, впал в анабиоз. И я тоже хочу уснуть и проснуться, когда все уже будет позади.
Я иду в комнату близнецов. Здесь относительный порядок — последнюю неделю Денька жил в ней один, и ему, видимо, было странно и неуютно одному. На столе остались какие-то неубранные диски, на его кровати брошена майка — я прижимаю ее к лицу. Она пахнет моим ребенком, я укладываюсь в его кровать и прижимаю к себе эту майку. Мои дети пострадали из-за меня. Если бы я не была так занята своими переживаниями из-за Марконова, я бы занялась этой ситуацией гораздо раньше, и тот, кто собрался заполучить меня в качестве трофея, уже сейчас сам был бы трофеем.
