* * *
Люди одного цвета и разного размера, серые и спешащие – кто на работу, кто домой, на диванчик, в телевизор, в тоску, словно мыши, сновали взад и вперёд. Их слипшаяся в рокот близкого океана речь притупляла слух. Подъезжавшие электрички отрыгивали новые массы мрачных, озабоченных одиноких сдвоенных, грустных, духовно и радостных материально, поглощали свежую порцию подобных и пропадали в кишке тоннеля. Я пробовал их взглядом на вкус – нет, невкусные, какие же они невкусные! Некоторые из них пытались заглянуть мне в душу, они останавливались, рылись в карманах, иные, ничего не обнаружив, сочувственно кивали головой, другие протягивали найденную мелочь, реже – купюры. В отверстиях для глаз ничего, кроме жалости – это всё, что осталось у этого народа. Чем больше в человеке жалости, тем меньше самого человека.
Что это со мной – реинкарнация? Лежать было неудобно, и я пытался вытянуться и поменять позу, но одежда, в которую был запелёнут, не отпускала, меня держали зелёные рукава женского пальто, я видел смуглый двойной подбородок, ухо и смоляную прядь, торчавшую из-под платка. Мадонна с младенцем сидела на голом полу метро с табличкой о том, что сын болен, и нечем его лечить. Самочувствие моё действительно было не очень, знобило и подташнивало, не было сил разговаривать, и я молчал, всё время хотелось пить и спать. Мадонна периодически совала мне в губы бутылочку с жёлтой смесью сока и алкоголя, и я сосал с жадностью и отчаянием, мозг тяжелел, как подгузник, звуки отдалялись, как эхо, глаза медленно закрывались, как кувшинки на ночь, любуясь своим отражением в воде, а я – в массах, и не любуясь вовсе.
Неожиданно возник человек в форме, женщина его узнала, приподняв меня, вытащила что-то из-за пазухи, он наклонился (я вдруг подумал: «Зачем люди так поклоняются деньгам?» Поклоны всё ниже, они уже достигли низости, от которой тошнит, её уже причисляют к бизнесу, к бизнесу, где ничего личного, только прибыль, но деньги липнут к рукам, это провокация, и совсем не важно, в какой позе человеку это удаётся, в форме или голым, лишь бы побольше, он ради них способен на многое, даже на большую любовь. Лозунг о том, что любовь не продаётся – устарел, деньги и есть любовь, люди в них влюблены и пытаются добиться взаимности, они решили, что если их полюбят деньги, то остальные уже никуда не денутся, даже дети – цветы не растут в нищете. Кому-то ради этого надо просто нагнуться, другим – вставать раньше солнца, входить в пустоту улиц, цехов, мастерских, офисов, тел, кабинетов и заниматься любовью, кем-то другим, нелюбимым делом, сегодня деньги, как никогда, требуют жертв), его рука проглотила купюру, как оголодавший банкомат, он выпрямился и ушёл.
Люди одного цвета, одного вкуса, одной безвкусицы, я никогда не думал, что они так похожи, когда в толпе, я был одинок в своих анализах, но эта толпа показалась мне ещё более одинокой. Её выдавливало, как фарш из мясорубки, из вагонов подъезжавших электричек. Серая гидра проползала по залу, разбрасывая свои конечности в приходящие поезда, на эскалаторы, в переходы и исчезала до следующего поезда.
Подошли двое, они были неплохо одеты, один седой и с большим разваливающимся рылом, другой, напротив, сухой и холодный, со стеклянными глазами, был похож на весеннюю сосульку. Мне показалось, что где-то я их уже видел. Но где – я не мог вспомнить. Женщина сразу вздрогнула и засуетилась, вытащила из-под себя пакетик с деньгами и протянула одному из них.
– Это всё?
– Да, – выдохнула Мадонна.
– Живой? – повернул он мою голову мясом своей ладони к себе.
– Да, ещё дышит, но плохой совсем, водку отрыгивает, выработался, скоро надо будет менять.
– Хорошо, пусть пока работает. Вечером коли ему героин. Думаю, ещё протянет какое-то время. Скоро новых должны привезти, так что будет у тебя свежий инструмент.
– Героин кончился. Инвалиды, те, что по вагонам ходят и на трассе, ни х… не хотят работать, пришлось им увеличить дозу, сами убогие, а колят больше, чем здоровые, – пожаловался стеклянный.
– Все стремятся к бесконечности, даже те, кто её уже достиг, – усмехнулась развалина, потирая руки. – Товара не хватает, всё отдаём в школы, там спрос растёт день ото дня, куда только родители смотрят.
– Ладно, разберёмся. – сказал сухой, с этими словами их поглотили массы метрополитена.
Я – искусственный наркоман, маленький алкаш, инструмент в образе этого свёртка хотел им что-то крикнуть, но в этот момент всё поплыло, в лёгких не осталось воздуха, силы меня покинули, и стало так безразлично, никто не слышит меня в этой толпе, у толпы нет слуха, вялая плесень равнодушия покрыла её с головы до ног, я уткнулся в зелёную крону мачехи и тихо заплакал.
– Поплачь, поплачь, люди любят, когда кто-нибудь плачет, жалеют тех, кто плачет, вот и денежки потекли, чем больше слёз, тем больше денежек, – успокаивала меня Мадонна. – Нам с тобой ещё четыре часа работать, а ты уже всю водку выжрал.
Засыпая, я наблюдал за массой, одетой в пальто, они всё подходили и протягивали руки, как будто хотели поздороваться, но в последний момент, выбросив монету, отдергивали с полной ладонью исполненного долга, жалость выплескивалась из их кошельков, бросала мелочь и уходила по своим делам. В этот раз это была симпатичная девушка, её глаза показались мне ясным небом, а губы – розовым рассветом, лёгкий ветер сочувствия встрепенул моё сознание: и толпа не без красавиц. Чуть поодаль замер молодой человек – видимо, её парень, с открытым, как окно, лицом, он был снисходителен к жалости своей подруги и терпеливо ждал, у каждой красоты должен быть свой телохранитель, свой подрамник. Через несколько секунд их съели, их съело человечество, унесло людской рекой, которая не замерзает даже зимой. Меня знобило, не было слов, чтобы сказать людям, куда идут эти деньги, может, на наркотики, которые завтра в школе продадут детям, если их ещё не своровали, как и меня. «Звоните почаще своим детям, им этого не хватает», – прошептал в тишину.
2 час(ть)
Сны, из которых ты выползаешь с таким облегчением, с такой искренней радостью, что хочется любить всех, даже своё отражение в зеркале, если это был кошмар, и с такой досадой, если ты просыпаешься в своём проблемо-питомнике, в аду. Иногда ты даже начинаешь понимать: это сон, и скоро я проснусь, окажусь в месте, где ждут и любят, и вот я проснулся, и что? И ничего… Чёрная тишина: не ждали не любили, ушли. Даже просыпаясь самой тёмной ночью, я вижу силуэты знакомой обстановки, предметы, звуки. Здесь – как в гробу, в глаза уставилось отчаяние.
Война внутри самого себя, где от меня зависит только высота духа, а он уже давно болтался в петле обстоятельств. Необходимо думать о чём-то простом и приятном, чтобы выиграть время. Казалось, время вышло… Вышло из этого ящика пространства, ему стало душно здесь, тоскливо и одиноко (и это уже другой вид одиночества, который раздражает, как диагноз какой-то заразной болезни, от него бегут), мне нечем было развлечь своё время. Оно не терпит скуки и уходит, туда, где весело, куда его проводят с большим вниманием, это и есть времяпровождение.
