– И не надо. Как только ты начнешь понимать свою женщину, тебе не за что будет ее любить.
– Все больше ее беспокоит собственная форма, раньше она так не зацикливалась.
– Формы отвечают только за содержание. Чем больше живу, тем чаще прихожу к выводу, что женские формы, пожалуй, единственное, что делает этот плоский мир таким загадочным. Вынося на суд свои формы, женщина надеется встретить того, кто заинтересуется ее содержанием, влюбится в него и больше не сможет жить без. Ее прелестные выступы и впадины – это своеобразные поручни для твоих взглядов и прикосновений, чтобы ты не споткнулся в тайных закоулках ее души.
– Ты что, пока гладил ноги, успел ей признаться в любви?
– Это было бы идеальным признанием.
– Как оно выглядит, по-твоему?
– Признание идеально, когда нет возможности отказать. В любовных разговорах с женщиной слова ничего не решают, пока не сделаешь из них предложение.
– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты слишком женат.
– Может, ты лучше пахнешь? Что у тебя за парфюм?
– Не важно, успехом надо душиться и щедростью. В смысле, щедрее надо быть, легкого аромата успеха вполне достаточно. Ты не боишься, что она от тебя уйдет?
– Куда?
– Женщине не важно куда, важнее – к кому.
– Да нет у нее никого. Я не думаю, что она захочет жить одиноко.
– Да нет одиноких женщин, это все миф. Женщина не может быть одинока, всегда кто-нибудь живет в ее сердце, кто не дает покоя, не дает ей быть не только самой собой, но и с тобой тоже.
– Я не думал об этом.
– Ну, да, зачем тебе думать, ты же анекдоты читаешь.
– Смешно. Хорошо, слушаю твои инструкции.
– Чтобы она не ушла? Пиши свою любимую, в стихах, в прозе, не умеешь сочинять – пиши маслом, акварелью, если получается хуже оригинала, пиши пальцами, губами по ее коже, глазами фотографируя каждый ее шаг, каждое мановение души. Украсьте этими фото стены, склей из них твое любимое кино. От восхищений не умирают и не уходят. Женщины любят, когда ими восхищаются. Женщин надо любить и удовлетворять, для всего остального существуют мужчины. Любви полно, она кругом. Просто кто-то хватает по ошибке чужое.
* * *
– Я сидел за стойкой и орошал свою душу – пустыню Сахару. Девушка-бармен то и дело подливала мне. После четвертой я спросил ее, знает ли она, что такое измена. Та задумалась, натирая стаканы, потом ответила: «Будто целовали грудь, а потом вдруг откусили, и ходишь без нее, и знаешь, что долго еще не сможешь никому показать». Я многозначительно посмотрел на хозяйку бара и выпил очередную порцию виски. На закуску девушка мне добавила: «Измена всегда с душком, каким бы свежим ни было мясо». В знак признательности я выкупил у нее целую бутылку и продолжил выяснять отношения в углу бара. Под блюз Гарри Мура я пытался припудрить мозг философией, рассуждая: «Подумаешь, кто-то вошел в твое лоно без спроса. Какая ерунда. Главное, что Фортуна по-прежнему тебя любит, а это стоит прощения». Я пытался рассуждать объективно: «Что телу каждую ночь как в клетке другого тела утомительно, бесперспективно, что измена – это то, что делает нас более страстными, любвеобильными, более смелыми, свободными, нередко она и способствует коренным изменениям застарелого сифилиса общежития. Измена – своего рода прививка от преданности». Я пытался – однако выходило паршиво. Я не знал, чем ломать стену, возникшую неожиданно на ровном месте. Каким благоразумием, каким благодушием крошить кирпичи Великой Китайской стены, выстроенной за ночь Фортуной, Великой – потому что она была неприступна, Китайской – потому что я не знал, как расшифровать тот иероглиф, в котором крылась причина такого жесткого обращения со мной, да и с собой тоже, будучи уверенным, что она переживала не меньше.
Я выдавил последние капли из бутылки и заказал официантке еще. «Неужели наш маленький драматический театр больше не будет ставить комедий?» – поймал я глотком в виски ледышку и гонял ее между десен, словно это был чупа-чупс. «И теперь на сцене вместо занавеса любви маленькие блюстители обстоятельств выстроят стену отчуждения навечно, закрыв звездное небо над нашими головами». Я понимал, что каждый раз, пытаясь об этом забыть, нужно будет брать ее, карабкаться, падать и лезть снова, а она с каждым разом все только выше, а самолюбие все ниже.
Я пил, чтобы забыться, точнее, забыть свою женщину, рюмку за рюмкой, выливая ее глаза, грудь, ноги, волосы, голос, кожу, прикосновения. Казалось, она жила в той бутылке, хрустальная, влажная, эфемерная. Будь моя воля, я бы зашел в ее сердце, сел за столик, заказал бы себе вина и еды, пил бы, ел и курил, постоянно роняя то вилку, то нож, вилку и нож, – столкнул я на пол приборы. «Вот они – чувства, тогда бы на собственной шкурке, сучка, ты ощутила, что значит изменять мне с первым попавшемся кобелем!» – жаждал я ее. И она появилась в какой-то нелепой форме и встала напротив:
– Не можешь забыть?
– Не могу, – прошипел я сквозь пьяные непослушные зубы.
– Думаю, тебе уже хватит. Давно пьешь?
– Вторую неделю, – дыхнул я спиртом и посмотрел на охранника зрачками, на которые падали упоенные алкоголем веки. – И знаешь, что я понял? – пододвинулся еще ближе к нему. – Мне ее не перепить, почти не сплю.
– Боюсь что и не переспать, – помог он мне выбраться из бара и поймать такси.
* * *
Сон меня облизнул и выплюнул в осень. Взгляд умывается мокрым асфальтом, тот подает полотенце с желтыми пятнами листьев, рядом редкие люди, которых тоже нужда вывела рано утром в субботу, на расстрел косому мокрому ветру. Это меня и спасет: косой, знаю, он промахнется, и я смогу дойти до луны, пока она не погасла, там сделать короткую остановку, чтобы двинуться дальше к весеннему солнцу.
Решив не рисковать правами, я прошел мимо своей машины. Та понимающе промолчала. Потом вернулся и очистил лобовое стекло от спама, на этот раз предлагали веселые выходные в новом пивном клубе. Сложив письмо, сунул его в карман, не потому что собирался туда пойти, просто не хотелось сорить, и двинулся к остановке.
Автобус всегда с одним и тем же лицом: противотуманные фары очков еле светят и ничего не видят, серые бамперы подбородков, дворники, словно длинные щупальца, стирают нехотя поволоку бессонницы со стекла и лица водителя. Одинокий автобус забрал одинокого человека с одной остановки. Внутри все спокойно, замерло, лица каменные, кашляют по любому поводу.
Мне было начихать на всех и на все. В голове еще бродил виски в поисках льда. Я пытался сосредоточиться на работе: предстояло провести тренинг на тему вредных привычек. Несмотря на то, что в автобусе мы были вдвоем, я и толпа пассажиров, мысли не собирались. Я бросил это занятие и стал наблюдать за людьми.
Утром люди совсем другие, еще более одинокие, чем я мог предположить. Несмотря на то, что транспорт был общественным, обществом здесь и не пахло. Пахло сырым погребом или старым шифоньером со своим изношенным гардеробом и со своими скелетами. Воздух холодных взглядов лишний раз подтверждал, что людей здесь ничего не связывало, как и в жизни, каждый пытался только найти комфортное место, чтобы доехать до своей остановки. Одни входили, другие выходили. Как бы я ни хотел, но приходилось наблюдать за их лицами, за их выражением. Они настаивали. Всякий взгляд, брошенный милостыней, отзывался монетой на дне моего яблока. Люди перешептывались глазами, удостоенные разных полостей раковин вырезов, со своими взглядами и навязанными.
