– «Неплохо» слитно пишется или раздельно? – спросила Муха, глядя на Герду заплаканными глазами.
– Смотря с кем, – подошла к ней Герда. – Что пьёшь? – заглянула она в стакан.
– Яд.
– Это вкусно? – пригубила подруга бокал. – Как ты можешь пить такую гадость? – схватила та бокал и выплеснула в раковину.
– Я считала, что он любит меня, – заикалась Муха.
– Кто? – принесла ей воды Герда.
– Шарик.
– Никого он не любит, кроме себя.
– Я считала, что мы неделимы.
– Плохо.
– Что плохо?
– Ты всегда плохо считала.
– А ты лучше? – начала приходить в себя Муха.
– Да, я его раньше просчитала. Хотя мне тоже на минутку так показалось, – не знала Герда, рассказать всё начистоту подруге или ждать, пока та сама догадается. – А что это за цветок у тебя? – понюхала Герда цветок на подоконнике, пытаясь отвлечь Муху. – Так красиво цветёт. Как называется? – посмотрела она на неё.
– Обида.
– Можешь дать мне росток?
– Да пошла ты в жопу!
– Спасибо! – засветилась Герда. – Теперь посажу на своём подоконнике, – закружилась она по комнате. – Если ты за Шарика, то не держи на меня обиды. Ты же его знаешь, он парень непостоянный и влюбчивый.
– Знаю, знаю. Сука не захочет, кобель не вскочет, – пробурчала Муха и пошла на кухню.
– Ты права! Мир не идеален. Всё из-за меня.
– Но и Шарик наш тоже отпетый мошенник.
– Да кому он нужен, чтобы его отпевать. Большой, а ума всё нет.
– А я вот недавно зашла в церковь, свечку за него поставить.
– Он же в Париже. Думаешь, поможет?
– А ты сомневаешься?
– Так ведь для этого надо верить.
– Хотя бы, чтобы Он поверил тебе. Мы же все атеисты наполовину, верим только, когда выгодно очень. Всё остальное время добиваемся одного – чтобы верили нам.
– Если ты считаешь, что я быстро ему отдалась, то нет. Я так долго вглядывалась в него, пытаясь понять что там, за фасадом лица? Да, познакомились (социалка прелюдий: кино, кафе, бары, ночи), да, переспали, да, не раз, да, это было чудеснее день ото дня, да, но что-то меня царапало внутри… Я знаю! Пустота, – выдохнула Герда.
– У меня было то же самое, особенно после. Такая дыра образовалась, что туда спокойно могла провалиться не только я, но и весь мир, к чертям собачьим. А кобель всё ходит-бродит, ищет своё «я», своё счастье. Когда вот оно, бери и люби.
– Я ему говорила уже, что сколько бы он ни уходил от женщины, он уходит от счастья.
– Ага, а мы без него остаёмся, – готовила на кухне чай Муха.
– Может, и нет его вовсе? Только хочется очень верить, что есть.
– Вот мы по углам и шерстим, – вынесла в комнату чайник и чашки Муха, а в вазочке – любимые сдобные ушки, которые она сама готовила.
– Куда же оно девается, парадоксально? – придвинулась к столу Гер да.
– Видимо, счастье – материя неделимая, доступная только двоим.
* * *
Шарик, пьяный и счастливый, лежал на Елисейских полях, задрав голову к небу и ковыряясь башней в носу. Башня была Эйфелева, она грациозно мерцала в парижской ночи, а он, маясь дурью, всё время пытался удержать её канувшую в небо вершину на кончике своего носа. Всё, чего не хватало в этот вечер для счастья, так это женщины. «Но где её взять за границей? Свою бы, родную», – подумал Шарик, как сразу же зазвонил телефон. Звонила Муха.
– Ты в роуминге? – как всякая чуткая женщина, поздоровалась она.
– Нет, я в Париже.
– Да знаю я. Поэтому и не хотела тебя разорять.
– Да говори, чего уж там, – оставил в покое силуэт башни Шарик. – Мне для тебя ничего не жалко.
– Правда?
– Правда.
– Ты такой щедрый, Шарик.
– Я не щедрый, я пьяный.
– По телевизору шёл фильм «Шербурские зонтики», я сразу вспомнила тебя. Подумала, как ты там?
– Я в порядке. Или ты про погоду?
– Нет, я про тебя.
– Лежу на Елисейских полях.
– Поля прямо в городе?
– Улица так называется, темнота.
– У нас давно уже стемнело.
– Ага, ещё в семнадцатом.
– Мы в другом часовом поясе.
– Я бы сказал – за поясом. Как в начале века заткнули, так и сидим. Ну, это всё лирика, – понял Шарик, что разговаривать с женщиной про политику – время терять. – Кстати, я здесь начал писать стихи.
– Да? Серьёзно?
– Серьёзно. Хочешь, почитаю?
– Конечно, я люблю стихи.
– Мы прогуливались по полям, она была высока, стройна, самое главное – рядом. Её глаза дышали открытым морем, стена предложений аккуратно замазана красным, из которой выходили фарфоровые слова, когда она говорила, блестящие колебания, когда смеялась. Лёгкое платье весны, вышито женскими формами, оно прикрывало слегка бесконечные ноги, вместо шпилек – две перевёрнутые Эйфелевы башни. Вонзались при каждом шаге в сердце Франции, в ногах её валялся Париж, я чуть выше.
– Ух, ты! Как красиво, правда не всё понятно! А кто эта сучка?
– Она не сучка, она парижанка.
– Понятно, куда нам до них, – обиделась Муха. – А как же языковой барьер?
– Чтобы склеить бабу, мне французский не нужен. Это там он может помочь, а во Франции – нет, здесь этим никого не удивишь.
– Ты с ней живёшь?
– В некотором роде.
– А где ты с ней познакомился?
– На собачьих бегах.
– Заграница сильно изменила тебя, раньше никогда не за кем не бегал.
– Я здесь чемпион.
– Ты и здесь был чемпионом, только раньше бегали за тобой.
– Дура, это же работа.
– Хорошо платят?
– На жизнь хватает.
– На красивую?
– Да, на красивую собачью жизнь.
– Ну, и как французские девки, отличаются от наших?
– Да.
– А чем?
– Не рычат.
– Что, такие послушные?
– Нет, картавые.
– А чем ты там занимаешься в свободное время?
– Свободой. Она же штучка капризная: чуть дашь слабину – и уже на поводке у обстоятельств, в лучшем случае – на поводке.
– А в худшем?
– В худшем на – цепи. Ну что ещё? Изучаю городские достопримечательности, улочки и дворы. Как закончу спортивную карьеру, думаю, поводырём пойти. Знаешь, профессия не бей лежачего: води себе престарелых или незрячих, оплата почасовая, сдельная. Там, глядишь, накоплю на конуру на Лазурном побережье. Лежи себе, загорай, пялься на молодых сучек, что приезжают на отдых, да внуков воспитывай, да рыбу лови, да устриц трескай.
