– Может, тебе там нужно больше общаться с местными, чтобы стать своим.
– О чём ты говоришь… Когда у меня в башке берёзки зеленеют. Лучше быть настоящим чужим, чем посредственным своим?
– Фу! – как заправский кинолог, дала команду Муха. – Хватит плакаться, Шарик! Лучше скажи, почему ты до сих пор без бабы? Где твоя парижанка? – тявкнула она иронично, поняв, что весь предыдущий трёп о французской красоте – брехня собачья.
– На связи. Знаешь, где любовь с первого взгляда, там и ненависть затаилась с первого раза. Какой секс на голодный желудок?
– Ну-ка, подробнее.
– Пришёл я к ней, а она уже лежит, готова. А я-то голодный, с работы, набегался. «Может, пожрём?» – лизнул её. – «Грубый ты», – отвернулась она. Может, я и грубый, Муха, а жрать всё равно хочется. Какой секс на голодный желудок?
– Ну? Покормила в итоге?
– Да, после уже. Будто не обед, а дегустация в супермаркете.
– О, кстати у нас тут рядом открылся, – попыталась уйти от дальнейших рассуждений Шарика Муха.
– Еда стала ближе.
– Ага. Что ещё нужно для счастья: близость, да близость к еде.
– А я не люблю эти типовые сараи с типовыми продуктами, – вспомнил Шарик как пять охранников выгоняли его на прошлой неделе из магазина пинками, когда он пытался позаимствовать там сосиски. – Мне больше нравятся рынки, где мясо свежее и люди добрее. Заходишь туда – будто в лето попадаешь, кругом плоды и фрукты, а запахи – можно сойти с ума, – зевнул Шарик во всю глотку, чтобы прекратить слюноотделение.
– Так ты там лето проводишь? – пошутила Муха. – Я вот в Турцию съездила, – не дождавшись ответа, неожиданно расправила она крылья воображения.
– Как прошло путешествие? – согнал Шарик муху её воображения со своего уха.
– Я влюбилась в эту страну.
– Больше не в кого было? – попытался он поймать её лапой.
– Это оказалось самым достойным, из всего, что я видела.
– Как же люди, мужчины?
– Я могла бы тебе соврать, что они надоели мне здесь и хотелось бы отдохнуть, дозировать, только в сердце каждой из нас живёт модель иностранного рыцаря.
– Значит, не получилось? – выскользнула муха из лап Шарика и взмыла вверх.
– Десять дней на всё про всё, маловато. Мужчины, как и погода, капризны.
– Не успела акклиматизироваться?
– Ну ты же знаешь каково там: море, пляж, отель, бар, экскурсия, снова бар, где бармен взбалтывает всю эту программу в один алкогольный коктейль. Да так, что ты теряешь логическую цепочку своих желаний и возможностей, а в себя приходишь только дома, когда сползаешь по трапу бронзовым бюстом. Теперь ты памятник, который временно установлен при жизни на родине, которым будут любоваться люди в течение недели, восклицая: «Где ты была? Как ты загорела?», а через неделю те же самые люди будут удивляться: «Где ты пропадала? Почему не загорела?».
* * *
– Я в упряжке на Крайнем Севере.
– Какой ты непредсказуемый, Шарик! Я-то думала, ты во Франции, а ты уже на Северах километры мотаешь. Холодно тебе там, наверное.
– Ты что, Муха, хочешь приехать?
– Ага, как жена к декабристу.
– Хочешь послушать, как здесь воет? – подставил он телефон кондиционеру.
– Аж меня холод пробрал. Но меня это не пугает, я приеду, только скажи!
– Не торопись. Я пошутил. Во Франции я, просто роман пишу на эту тему.
– Фу ты, я подумала, о полюсе. Всегда мечтала там побывать. А что за роман?
– Я же тут начал печататься.
– Не может быть!
– Может. Здесь, как на Монмартр выходишь, так сразу творить хочется. Как и всякой твари. Как вечер, как бутылка вина, так поэма. В общем, отнёс всё в редакцию, знаешь, что сказал мне редактор: «Собака, как хорошо пишет!».
– Прочти что-нибудь, очень хочется настоящей литературы.
– Из последнего, – прочистил Шарик кашлем горло и сглотнул слюну: – Да, детка, да. Так было и так будет снова. Я брошу на койку тело твоё… Чуть позже – ты мою душу в мусорное ведро.
– Жизненно, – высказалась Муха, и Шарик услышал аплодисменты в трубку. – А эта твоя француженка, где она? Небось рядом с тобой или даже на коленях.
– Нет, мы расстались.
– Чёрт.
– Расстались и расстались, тебе-то что реветь? – услышал он в трубке влагу женских всхлипов.
– Да, не, ничего. Оказывается, мне так мало надо, чтобы быть счастливой.
– Для счастья много не надо, – хотелось Шарику протянуть ей платок.
– Мне много не надо, мне надо с тобой.
«Знать бы, где я есть сам? Многим, чтобы понять, где ты есть, не хватает кого-то рядом, но это не про меня», – подумал Шарик.
Здесь, за границей, жизнь его хоть и приобрела какой-то порядок и направленность, но абсолютно потеряла смысл. Ему уже не надо было рыскать по помойкам обстоятельств в надежде найти пропитание, корма было достаточно и без того, уже не нужно было искать крышу над головой для ночлега. Но сам вкус к нему, как и к жизни, был безнадёжно утрачен.
«Однако нечего поддаваться унынию», – на ходу почесал задней лапой своё хозяйство Шарик. И только сейчас обнаружил, что давно уже бежит за чьей то сеткой, из которой истошно разило краковской колбаской и сыром. Вдавив лицо в полиэтилен, сквозь прозрачность пакета на него пялился Наполеон с этикетки дорогого коньяка. Тот будто декламировал: «Велика твоя Родина. От неё не убежишь». Шарик встал как вкопанный: «Действительно, куда это я? Вот так бежишь за чужой красивой жизнью и забываешь о своей. А всё равно бежишь, потому что иначе она пройдёт, а ты так и не сможешь её догнать, другими словами – понять». И он вспомнил строчку из письма сына: «Папа, ты совсем иностранным стал, не догоняешь».
