Но вместо того, чтобы почувствовать ее рядом с собой, обучающую меня зачаткам моды, высмеивающую мое желание надеть блузку с туфлями, я особенно остро ощущаю ее отсутствие.
– Вон он! – слышу я крик Алекса. – Призрак! Да, я пронизан страхом и смущеньем.
Мои мысли вторгаются на территорию, огороженную витками колючей проволоки и охраняемую часовыми, которые удерживают возможных правонарушителей на почтительном расстоянии. Я игнорирую их, пересекаю знакомые равнины моих воспоминаний о Поппи к тому дню, когда узнала, что беременна. Отцом Поппи был мой знакомый по медицинской школе, Дэниел Ширсман, американский ученый, проводивший семестр в Лондонском университетском колледже. У нас не было ничего общего, за исключением незабываемого уик-энда в Швейцарии, который начался с беседы в вестибюле отеля, где проводилась медицинская конференция, а закончился в крошечном отеле, окна которого выходили на Женевское озеро. Дэниел так и не узнал о Поппи. Я выяснила, что беременна, на сроке одиннадцать недель, а потом никому ничего не говорила, храня свое интересное положение в глубокой тайне.
– Этот призрак! – кричит Алекс на сцене, его голос дрожит. – Этот призрак – знак. Неладно что-то в нашем государстве, вот что он говорит. Что-то его тревожит.
Я прохожу мимо часовых, вспоминая – с легким изумлением – эти месяцы беременности, когда спала на матрасах в квартирах моих подруг, из опасения, что моя мать – пребывающая в бредовом психозе – причинит вред ребенку. Потом – рождение. Маленькое, цвета сливок личико Поппи, представшее предо мной с рук медсестры, узкие глазки, словно малышка щурилась от яркого солнца. Наше возвращение в мою новую студенческую квартиру, где мы спали в обнимку на узкой кровати у окна. Эдит, эксцентричная старая дева, жившая на первом этаже, уборщица нашего общежития, предложившая приглядывать за Поппи, чтобы у меня оставалось время для занятий. Первый день, когда я заметила: с Поппи что-то не так, она другая. Именно в тот день Эдит сказала, что больше не станет приглядывать за Поппи.
– Почему? – удивилась я.
Карие глаза Эдит всегда сверкали, когда я появлялась с Поппи в ее квартире, но в последнее время на лице добавилось озабоченности, словно ей совершенно не хотелось оставаться с моей дочерью. После моего вопроса Эдит опустила голову, губы зашевелились, подбирая слова.
– Она убила одну из моих рыбок, – пробормотала она, из глаз покатились слезы: Эдит, казалось, до сих пор не верила в случившееся.
Я вспомнила о большом аквариуме, который стоял в крошечной гостиной Эдит. Плававших в нем тропических рыбок в синих блестках и с пурпурными плавниками и хвостом, состоящими из множества лент, Эдит гордо называла японскими боевыми рыбами.
– Вытащила одну из аквариума, – продолжила Эдит, ее губы дрожали. – Наблюдала, как она, задыхаясь, бьется на столике.
– Очень сожалею, – произнесла я и повернулась к Поппи, которая, стоя рядом со столом, явно скучала, переминалась с ноги на ногу и дергала меня за руку, требуя, чтобы мы ушли.
Я присела, взялась пальцами за маленький подбородок, повернула ее лицо к себе. Видела в ней Дэниела, его высокий лоб, темные кудри, спускающиеся на плечи.
– Поппи, скажи Эдит, что ты просишь прощения, и мы купим ей новую рыбку.
Дочь закатила глаза. Эдит покачала головой, глядя на меня, сложив руки на груди.
– Случалось и другое, – добавила она. – По мелочи, конечно, но странное… – И ее взгляд сместился на Поппи, словно ничего хорошего от моей дочери она не ждала.
– Ей только три года, – возразила я, оттаскивая дочь от ног Эдит.
Девочка скалила зубы и смеялась, делая вид, будто пытается вцепиться в них когтями.
– Извините. – Эдит отступила в сумрак своего коридора, навсегда закрывая перед нами дверь.
Я помню, что Поппи так и не извинилась.
– Тогда ему следовало прийти…
Я смотрю на Алекса на сцене, замечаю, что ему удается стоять лицом к зрительному залу, при этом обращаясь к другим персонажам, и голос звучит громко и четко. Я перевожу взгляд на подол своего белого платья, крепко зажатый в кулаках, осознаю, что теперь, когда мне за сорок, я наконец-то веду нормальную жизнь. В ней нет нужды делать поправки на поведение Поппи. В ней можно обойтись без извинений перед родителями одноклассников Поппи, доведенных ею до слез. В ней не надо ходить по многочисленным врачам в поисках правильного лечения или отвергать потенциальных любовников, поскольку моей дочери требовалась стабильность, а появление мужчины могло ее нарушить. Жизнь без Поппи.
И не без ужаса я осознала, что даже испытываю облегчение.
* * *
Когда первая сцена заканчивается, внезапный взрыв аплодисментов вырывает меня из прошлого и возвращает в зрительный зал. Я подпрыгиваю, вскидываю руки вверх, будто только что шлепнулась в кресло. Майкл поворачивается ко мне.
– Все хорошо?
Сцена освещается, в оркестровой яме звучат трубы, из-за кулис выплывают Клавдий, Гертруда, придворные. Я встаю.
– Мне надо глотнуть свежего воздуха.
Я направляюсь к выходу, натыкаясь на сумки и колени, через дверь – на лестницу, сбегаю в фойе, прыгая через две ступеньки. Игнорирую продавцов, предлагающих купить что-нибудь съестное или сувениры, миную очередь у кассы. На улице снимаю туфли. Мне нравится ощущать холодную, мокрую мостовую, слушать безразличный шум городского транспорта. Я чуть отхожу от центрального входа, приваливаюсь лбом к холодной стене.
– Аня!
Я поворачиваюсь и вижу Майкла, его расстегнутый синий пиджак треплет ветер. Он приближается ко мне.
– С вами все в порядке? – На лице озабоченность.
Я отворачиваюсь. Мне хочется, чтобы он ушел. Я не желаю ничего объяснять, а лгать не люблю. Складываю руки на груди.
– Все у меня хорошо. – Я вновь поворачиваюсь к нему, заставляя себя улыбнуться. – Просто стало очень жарко.
Он кивает. Это тот самый момент, когда Майкл должен понять намек и вернуться в театр. Он не понимает.
– Алекс великолепен. Правда? – Майкл улыбается, стараясь зацепиться за разговор.
Я пытаюсь разделить его энтузиазм, но из груди вдруг вырывается рыдание, а глаза наполняются слезами. Я поднимаю руку, мне стыдно.
– Все хорошо, – бормочу я. – Правда. Идите, вы все пропустите.
Я смотрю на транспортный поток, меня освежает холодный ветерок, поднимаемый движущимися автомобилями, на каждом танцуют яркие огни театра. Майкл по-прежнему стоит рядом, руки по швам, наблюдает за мной. Я вижу морщины под глазами, едва заметную седую щетину на подбородке. Собираюсь сказать «пожалуйста», но Майкл делает шаг ко мне. Я вскидываю голову, изумленная болью в его глазах. Он молча поднимает руку к моему лицу. Его большой палец мягко движется по шраму, оставленному Поппи. Я всматриваюсь в его глаза, пытаясь понять, что он делает. Такое ощущение, будто Майкл старается максимально близко подойти к границе, разделяющей профессиональные и личные отношения. Он не пытается поцеловать меня, просто касается шрама.
