– Все в порядке? – спросила официантка. Я кивнула, засовывая кошелек и мобильник в сумочку и думая о том, как бы побыстрее и без лишнего шума вывести отсюда Поппи.
– Ты не понимаешь, на что это похоже! – кричала она. – Что при этом чувствуешь, мама! Ты хоть раз спросила меня, что при этом я чувствую?
– Да, любовь моя. Расскажи мне прямо сейчас.
– Нет. – Голос звучит решительно, угрожающе.
– Пошли, Поппи!
Она схватила со стола острый столовый нож, который принесли, чтобы резать стейк, и вонзила в мое лицо.
Могло быть и хуже. Потом Поппи заявила, что целилась в шею.
* * *
Я подавляю воспоминания. Требуется мгновение, чтобы сорваться с их цепких крючков. Поппи нет, а в голове постоянно мысли о том, что мне следовало ей сказать и что сделать.
– Меня тревожит, что вы видите Поппи в Алексе, – вдруг говорит Майкл. – Я знаю, каково это, если принимать что-то близко к сердцу. В подобной ситуации необходимо соблюдать дистанцию. Но людям свойственна эмоциональная вовлеченность.
Странно, он говорит о соблюдении дистанции, одновременно придвигаясь ко мне, беря за руку. Я смотрю на его ладонь, и Майкл отдергивает ее, словно пальцы коснулись чего-то горячего.
– Извините, – бормочет он.
У меня в голове возникает воспоминание, представляющееся мне вроде бы совершенно неуместным в данный момент. Я в кухне нашей морнингсайдской квартиры, глажу школьную блузку Поппи. «Близко не подходи»
[32]
, – прошу я.
– Что вы сказали раньше? – спрашиваю я Майкла, и мой голос понижается до шепота.
Он отодвинулся, не зная, что делать с руками.
– Когда? Насчет Алекса?
– Когда вы спрашивали о причине, по которой он может видеть Руэна.
– Я сказал, что он общается с мертвыми.
– Вы сказали, что он не общается с мертвыми.
Он смотрит на меня в недоумении.
«Моя дорогая, мне так жаль, так жаль…»
Этих слов мне ей уже никогда не сказать. Если только…
Я улыбаюсь Майклу, поднимаюсь со скамейки и ухожу. Меня не отпускает одна мысль. Мысль, без которой я могла бы прекрасно обойтись: «Чего бы я только не отдала, чтобы сказать тебе, что мне так жаль».
Не мысль.
Искушение.
Глава 21
Ад
Алекс
Дорогой дневник!
Как вы назовете мальчика с торчащими ушами, кривым носом и без подбородка?
Прозвищ хватает.
* * *
Я начал учиться в новой школе в понедельник. Она довольно паршивая, как и тот анекдот. Макнайс-Хаус – интернат, где я должен спать, и пусть моя новая спальня больше, чем в мамином доме, мне тут не нравится. Все белое, окна не открываются, и кто-то сказал, что двери устроены особым образом: если захочешь на них повиснуть, они упадут. Теперь я пробегаю через все дверные проемы, боюсь, что они упадут на меня, а другие дети смеются.
В новом доме моя спальня будет еще круче. Ладно, на какое-то время сойдет и эта. Большинство учителей совсем и не дружелюбные, хотя одна учительница мне нравится. Ее зовут мисс Келлс, и пахнет от нее, как в букинистическом книжном магазине, но она, кажется, хорошая. Она – мой персональный учитель и каждый день после школы проводит со мной один час в моей спальне. Я могу обращаться к ней, если у меня возникают проблемы. Мы говорим с ней о математике, карандашах с мягким грифелем и о «Гамлете». В наших классах всего по десять человек, и это клево, потому что уроки проходят спокойно, и никто не высмеивает меня. Но никто и не разговаривает друг с другом, а некоторые другие дети – психи. Одна девочка, на год старше меня, говорит, что на самом деле мы в зоопарке, и за одним столом сидит тигр. Вчера, когда я хотел сесть позади нее, она сказала, что нельзя, поскольку там уже сидит жираф. Я посмотрел на Руэна, чтобы подтвердил, что за столом никого нет, но тот лишь закатил глаза и зевнул.
Я рад, что Руэн по-прежнему со мной. Сейчас мне многого недостает, не только мамы. Теперь я не могу проснуться глубокой ночью и обнаружить, что Вуф спит на моей голове. Мне недостает лука на гренках, капания воды из крана, эти звуки напоминают удары сердца. Мне недостает тети Бев, Джо-Джо и театра. Я снова хочу увидеть, как мама, положив ноги на скамеечку, шевелит пальцами, пьет чай и смотрит сериал «Улица коронации». Мне недостает мамы, даже когда она грустная. Мне недостает нашего дома, хотя здесь разбитых окон нет и внутри чисто и тепло.
Я спросил Руэна: не потеряем ли мы с мамой наш новый дом, раз уж тетя Бев уехала, а маму никак не выпишут? Он ответил, что решение зависит от Ани, ведь она направила меня сюда. И даже если бы он, Руэн, помог мне бежать, куда я могу пойти? На мгновение я подумал: «Почему бы мне не пойти домой? Ты мог бы приглядывать за мной». Но потом вспомнил, что Руэн – демон, и не может делать то, что делают обычные люди, например, готовить и убираться. Жаль.
Я взволнован, изумлен, переполнен любопытством насчет своего отца. Как же его освобождали из ада? Теперь он действительно счастлив? Благодарен? Он на небесах или где-то еще? Я не очень-то понимаю, что происходит после жизни, а Руэн, когда спрашиваю, объяснять не любит, особенно, если речь заходит о Небесах. Он говорит, что Небеса слишком уж концептуализированы и идеализированы, тогда как ад воспринимается крайне недоброжелательно и получает плохую прессу.
Всякий раз, когда я спрашиваю о смерти, Руэн смотрит на меня так, будто я глупый.
– Это конец, дорогой мальчик, – произносит он, и на лице его отражается нетерпение. – Тела больше нет. Никакого шоколадного торта. Есть и плюсы, но все зависит от того, где ты оказываешься. – И когда я интересуюсь, где могу оказаться, он вновь принимается сокрушаться об идеализации Небес и очернении ада.
Этим вечером, однако, я хочу спросить его о своем отце. Я ведь так и не знаю, как и почему он умер. Я не ходил на его похороны, и мама никогда не брала меня на его могилу, и в доме у нее нет его фотографий. Она предупредила, что я никому не должен о нем говорить. Только его имя, потому что оно такое же, как и у меня: Алекс. Размышляя о том, радуется ли папа, что выбрался из ада, я вспоминаю, как однажды мы обедали втроем: я, папа и мама. Мы сидели за столом в нашей гостиной, и мама принесла тарелку с рогаликами. Папа взял два, проткнул вилкой один и ножом другой, и начал гонять их по столу. Они словно выплясывали у него какой-то танец. Яркие солнечные лучи освещали половину его лица и морщинки у глаза, когда он смеялся. Мама хлопнула его кухонным полотенцем, смеясь и требуя, чтобы он прекратил. Тогда смеялась она часто.
Когда я думаю об этом, мне становится грустно, а еще я в полном замешательстве. С одной стороны, я помню день, когда отец устроил танец рогаликам, а с другой – день, когда папа застрелил тех полицейских, и это лишено смысла. Разве злые люди не всегда злые? А веселые, добрые люди, которые приносят сыну игрушечные машинки, не всегда веселые и добрые?
