Орал, пока его везли, и, когда привезли, — тоже. Раскаялись уже! Наверное, красотой этой в джунглях надо любоваться? Да, не всем порывам надо подчиняться, как-то надо соразмерять. Выпустить его на свободу? Замерзнет. Тут не джунгли его! Загнали себя в тупик. Погорячились!
И Настька — серьезная она у нас! — взяла ответственность на себя.
— Наверное, просит, чтобы из клетки выпустили его?
— Не знаю…
И больше не успел ничего сказать — Настька решительно шагнула, с некоторым усилием вытащила задвижку, открыла дверку. Хотел ее за руку схватить! Так почему не схватил-то? И сразу какой-то цветной ураган с дикими воплями — и Настин крик.
Оторвать его? Вместе с Настиной щекой? К счастью, у пианино стояла длинная пятилитровая банка с водой и отсаженными для унитаза гуппиями — вылил на попугая. Тот, возмущенно вереща, полетел через комнату (все распахнуто было), посидел на перилах балкона, встряхиваясь, и улетел. И не очень-то искали!
В больнице Настину щеку зашивали час.
Притягиваем мы беду своей излишней горячностью. Желанием сделать сразу, несмотря ни на что! Пока в больнице сидел, с горечью вывел это сходство — Настьки и себя.
У отца на селекционной станции я решился поехать с местными парнями в ночное — из стеснительного городского мальчика сразу атаманом тут стать! Они проучили чужака: усадили, подначивая, на абсолютно бешеного Буяна, — тот сразу же скинул меня, при этом я попал ногою в уздечку и вынужден был скакать рядом с ним, он на ногах, а я на руках, и он все изворачивался, норовя жахнуть подкованным копытом мне в голову. И таки попал! С тех пор я, видимо, нехорошо соображаю… Но дочка-то моя?! Зачем «наградил» ее этим?
…Потом мы сочинили с ней, правда, стих. И этим, кажется, доказал ей, что слово выше всего, побеждает невзгоды — и даже использует их!
— Если купишь какаду… Ну, Настя!
— Не знаю, папа! — пробасила забинтованная голова.
— Если купишь какаду… Будешь жить ты…
— Как в аду? — догадалась Настенька.
— Молодец!
И мы засмеялись. Слово побеждает все. «Жизнь удалась!»
— Что вы сделали с ней?! — завопила бабка. — Больше я вам ее не отдам!
…С годами шрам слегка заровнялся, но остался навсегда. Особенно когда она нервничала, краснела (а нервничала она всегда), шрам, похожий на молнию-застежку, проступал, белый, и она чувствовала, что все на него смотрят и всем неловко.
Все. Теперь Настя только наша. «Поставили на ней свое клеймо», и нам за нее отвечать.
Глава 2
Канарейка Зося прыгает с качелей на звонкие прутья клетки и обратно. Переживает! После всего зверинца, который прошел через наш дом и постепенно весь, к счастью, передох, наконец-то, как награда за наши страдания, появилась Зося — золотая подруга, сгусток счастья и любви. Ликует, когда Настя подходит! В панике, когда Настя уходит. Каждое расставание приводило к слезам, и решено было отвезти ее с Настькой в Петергоф — зачем рушить счастье?!
Дремучие дед и бабка, естественно, встретили Зосю в штыки.
Бабка надулась как мышь на крупу, дед, раскрасневшись, срывающимся голосом кричал: «Немедленно заберите ее обратно! Здесь вам не базар!» И вот теперь, только придя с работы (даже раньше стал возвращаться — спешит!), аккуратно вешает пиджак в шифоньер и, оставшись в жилетке и галстуке, направляется к Зосе. Лицо его светится.
— Зосенька! Ну как ты тут без меня?!
Зося, пару раз вежливо свистнув, совершает звонкий прыжок с качелей на стенку — показывает, что радуется встрече.
— Ох ты Зосенька ты моя!
Тесть вытаскивает слегка загаженную подстилку, стелет свежую, вынимает кормушку, подсыпает зерен, меняет воду в блюдечке (туда уже попало несколько ядовитых какашек) и, наведя порядок, откидывается, счастливый, и наблюдает. Вот оно — счастье разумного труда! Зося благодарно попискивает, пьет воду, закидывая при этом головку и прикрывая глаза.
— Ух ты, прямо как человечек! — восхищается тесть.
— Все равно она больше любит меня! — обиженно басит Настька.
— Ну конечно, Настенька, тебя! — соглашается он, однако глаз не сводит с золотой птички.
Но сегодня — и это явно — Зося переживает только за Настю, мечется и плачет. Как поняла? Осенний солнечный день, и ничего вроде не предвещает… Настя в коричневой форме, в белом фартуке, в туфельках с ремешками. Купили, конечно, ей все, что положено. Рубчатые нитяные колготки чуть пузырятся на коленях — эти да, старые. Новые купить не удалось: дефицит. Плюс безденежье! Кидаю быстрый взгляд на нее, и сердце сжимается. Да. Не красавица. От красоты — только пухлые румяные щеки! И совсем за лето не выросла! Как же так? Вон у забубенных соседей-пьяниц, «забивших болт» на какое-либо воспитание, да и питание, сын и дочка, ровесники Насти, вытянулись за лето в стройных красавцев! Где же справедливость? Ведь родители у Настьки вроде ничего? И рыбий жир ей даем. И ей нравится! Причмокивает, щеки лоснятся. Даже одежда пахнет. Так и прозвали мы ее — «Настя Рыбейжирова»… Колобок!
— Ну, пошли? — ненатужно и даже легкомысленно произношу я.
Бабка навязала на ее жидкие волосики белые старорежимные банты, несмотря на мое вялое сопротивление. Носят ли сейчас? Бабка с ее довоенными модами все испортит: в первый раз засмеют — потом не поправишь!
— Вы не понимаете, Валерий! — «светским» тоном произносит она.
А, ладно! Всего не предусмотреть. И уже не угадать, что сыграет в плюс, а что в минус. Настя, ясное дело, переживает сильней, чем перед обычным выходом на улицу — хотя и обычный выход переживает! И Зося чувствует ее волнение, скачет!
— Ну? — повторяю я, вынимаю из хрустальной вазы сноп цветов. Мокрые корни чуть пахнут гнилью. Лихо, с шорохом закидываю сноп на плечо: мы ребята лихие, нам все нипочем. — Вперед!
Настя окидывает взглядом залитую солнцем любимую комнату — прощается с раем, понимая: кончился он.
Кидается вдруг к подоконнику, где стоит клетка с Зосей. Та бросается с одной стенки на другую и назад — с особым отчаянием.
— Ну вот, Зося, иду в первый раз в первый класс!
Зося пищит.
— Да ладно, чего там! Скоро увидитесь! — Я пытаюсь снять лишние эмоции, хотя и сам чувствую, что вернемся мы уже не те.
Выходим на яркое солнце. Золотая осень. Целая демонстрация разряженных детей и родителей. Идем в толпе. Не терплю этого! Но уже не вырвешься, понесло. Всенародный праздник! От других я отмазываюсь, но уж от этого — нет!
— Ой! Девочка с нашего двора! — Настя ей радостно машет. Та почему-то не отвечает и даже отворачивается. Шибко, видно, гордая чем-то. Огромным букетом? Разряженной мамой? Первый урок социального неравенства? А мы тоже не из простых! Подмигиваю Настьке.
