Не совсем уверенно вступая на лестницу, вдруг вздрогнул: писка под лестницей нет. Это еще больше встревожило, хотя вникать не хотелось… Пришлось!
Еще надеясь на глубокий освежающий сон (заслужил, мне кажется!), открывал дверь. Ни фига! Обе, сияя, стояли в прихожей. Что они этим хочут сказать? И тут по едкому запашку, который сразу пощекотал ноздри и глаза (точно, этот аромат струился из подвала!), а также по их лукавой переглядке наконец все связал!
— Где он? Пол мужской? Угадал?
Захихикали уже виновато.
— А ты ругаться не будешь? — Нонна смело выставила ответственной себя, защитив дочь.
— Посмотрим! — буркнул я, но и на самом деле хотелось посмотреть. Всегда видно сразу, что будет потом.
В углу Настиной комнатки, в коробке, словно комок черной пряжи — и сквозь него карие виноватые глазки. Из-за чего виноватые? Тоже прояснилось лишь потом. Вонь, конечно, выдающаяся.
— Ну и что? Это и есть ваша самая страстная мечта?
Переглянувшись, кивнули. И, что взбесило меня, не совсем уверенно. А раньше подумать не могли?
— Там взяли? — через плечо указал большим пальцем на лестницу.
Кивнули вместе.
— Под лестницей?
— Да! — смело сказала Настя, брала уже дело на себя.
— Хорошее место!
В темном укромном уголке, у железной двери в подвал, отдыхают обычно наши пьяницы, набираясь моральных и физических сил перед приходом домой. И тот сложный запах — теперь наш.
Ощущая недостаточный мой восторг, дамы расстроились.
— А что было делать?! — Нонна всхлипнула (явно «приняла» для храбрости).
Открылась трогательнейшая история, просто из детской дореволюционной хрестоматии (в постреволюционных хрестоматиях уже все эти «чувствительные сопли» не допускались). Услышали под лестницей писк. И грохот ведра, точнее двух ведер.
— Ой, мама! — воскликнула Настя.
И спустились в ад! Там, действительно, происходило ужасающее: наша дворничиха Марфуга (в те годы были еще татарские, а не узбекские дворники) кинула в ведро с водой четырех щенков, трех белых и одного черного, и собиралась сверху придавить их вторым ведром, лишая дыхания! Успели выхватить одного.
— Почему ты этого-то схватила? — спросил я Настю.
— Понимаешь… он посмотрел на меня! — Настя тоже вдруг всхлипнула. Осталось заплакать лишь мне, что я не замедлил сделать: состояние позволяло, выпили с Кузей достаточно.
Я обнял их за плечи, и мы рыдали. Тут я заметил вскользь, как сильно Настя Нонну переросла: этакий неуклюжий кукушонок-переросток в гнезде синички. Некоторое время мы дружно плакали. Ничто так не сближает и не возвышает, как слезы!
Сидели, просветленные. Настя явно решила, что сделала доброе дело, лицо сияло решимостью. Не будем ее сбивать!
— Ну ладно! Молодцы! Сделали доброе дело! И деньги, кстати, сэкономили!
— Пойдем, я тебе квартиру нашу покажу! — Продолжая еще всхлипывать, Настя взяла щеночка на руки и понесла. Тот виновато скулил: понимаю, мол, виноват, но что делать?
— Слушай, а ведь это щенки верхней пуделихи Рафаэлы! — вдруг осенило меня. — Учителки нашей… и ее дочери!
— Ну и что? — бодро произнесла Нонна.
— Соображать надо. Как выглядит Рафаэла?
— Белая такая…
— А наш?! Черный! Всю породу им портит!
Нонна еще напряженно думала, шевеля губами, а Настя уже все усвоила, и взгляд ее был злобен. И тверд. Прижала щеночка тесней.
— Так они поэтому… их топили? — Губы Нонны дрожали.
— Сволочи! — прошипела Настя.
Нашли себе врагов! И кого!
Радовался лишь песик — развалился вверх животом.
— Горемыки мы! — пощекотал ему брюхо. Но он явно так не считал.
— Папа! — требовательно проговорила Настя — Как мы его назовем?
— Сейчас, Настя! — Стягивая рубашку, в ванную пошел. От нервного напряжения пот прошиб.
Тут и подумаю. Стою под струей.
…Конечно, правильнее всего было бы пустить этого щеночка в то же бурное плавание, из которого его зачем-то извлекли. Всем было бы спокойнее, включая его. А так, предчувствую я, на нем мы ускачем далеко, в туманную даль… И хоть бы спасла одного из белых, было бы еще ничего. А так — вроде позор на ее учительницу? Ну что за судьба?!
Готовимся дальше мучиться! Мужественно вытираюсь.
Снял с крючка джинсы (увы, не совсем фирменные, к моему стыду). Этикетка непонятная «Rickey». Точно! — осенило меня. Рикки его назовем! Тем более «Рикки-Тикки-Тави» Редьярда Киплинга я Насте читал!
Забыв даже одеться, с джинсами в руках, наклейку показывая, словно документ, выскочил из ванной:
— Рикки его зовут!
Как будто в слове — спасение.
— Ну все! Теперь ты наш! — Нонна щекотала щеночку брюхо, тот раскинулся лапками вверх. Блаженствуют!
— Рикки! — строго окликнул я.
В ответ он кратенько взвыл с каким-то оттенком сомнения.
— Рикки! — еще более строго.
Закинув голову назад, он посмотрел сквозь кудряшки на меня: кто это там подает голос?
Мы засмеялись.
На первую прогулку наряжали его, как жениха, попытались даже расчесать его буйные кудри, но он яростно отстоял свой привычный облик, даже рычал, и мы смеялись: с характером!
Настя повела его пока на веревочке, за ошейником и поводком надо ехать на рынок. Нас не взяла.
— Он — мой! — рявкнула Настя. — Хотите, возьмите себе другого!
Обязательно!
Вернулась быстро — и грустная;
— Ну что? Познакомилась с кем-нибудь? — бодро спросила Нонна.
— Рикки познакомился, а я — нет! — вздохнула Настя.
Да. Счастье не ходит на веревочке, как щенок.
— Мои-то все друзья в центре живут! — сказала она себе.
Шкодливый его характер стал общей темой нашей семьи, уютной для всех, волнующей, но не тревожной. О нем приятно было говорить — о всем другом страшновато. И главное, у Насти появился объект, которым она могла властно руководить, а это она очень любила.
Он обожал оказываться в центре внимания. Помню, как я однажды поздновато пришел домой, наверняка возникла бы напряженность, если бы не он. Но Рикки как раз раскинулся на спине посреди прихожей — шерсть скаталась, и видно было голое пузо — и благосклонно выслушивал упреки Насти и Нонны за плохое поведение. Спущенный с веревочки, мгновенно умчался куда-то на своих коротких ножках, совершенно не комплексуя из-за своего неприглядного вида, грязных спутанных кудряшек на морде — едва различались его карие глаза. Настя, запарившись, искала его по всем дворам, и только через час появился сам с фальшиво-покаянным видом. И вот, развалясь, выслушивал упреки, но больше так, блаженствовал, отдыхал. И тут виновато скрипнула дверь и появился я.
