— Ну как оно? — шепнул я Нонне.
— Честно, не ожидала, что будет так трудно, — шепнула она.
Да. Теперь будет так. Прощай, молодость!
Наконец радостные причитания близких, восторженные восклицания, положенные в такой ситуации, дошли до меня, я заулыбался.
— Как тебе наша доченька, а? — пробился ко мне голос Нонны. Взгляд у дочки был явно озабоченный: она, похоже, была недовольна началом жизни. И я, ничего не сказав, принял тяжеленький сверток на руки.
…Помню, как удивленно икала она, когда мы, доставив ее домой, впервые положили в колясочку на рессорах. Икала, таращила глазки и снова икала: что за странные события с ней происходят? В роддоме был порядок: вовремя кормление, уход, а здесь что? И мы смеялись, хотя слегка были испуганы: не всё, оказывается, устраивает ее!
Всего пару часов она побыла в нашем старом доме, у большого окна на втором этаже, над аркой. Кругом уже лежали узлы, мы съезжали… Зачем? Тут прошли самые счастливые наши годы — друзья, любовь. Уже не этот красивый старинный переулок, другие пейзажи увидит она. Теперь я думаю: если бы Настю не увезли и она прожила бы жизнь на Саперном, может, все вышло бы иначе? Там был климат счастья, эхо дружеских голосов. Не надо было ее отсюда увозить! Мои умные, все впоследствии прославившиеся товарищи не успели подержать мою дочь на руках, все уже разъехались кто куда: в Москву, в Штаты… а их голос проник бы в нее, наполнил умом и смыслом. Не пришлось! Почему так совпало? С ее рождением пошла совсем другая — тяжкая и в то же время пустая — эпоха. Во всем! Кто так решил? Она?
Опять ты все сваливаешь на невинное существо, а она лишь в это попала. Однако что делать? Новое существо живет уже в другой жизни. Прежнюю — не удержать! Можно было удержать? Но как? Остаться тут? Некоторые, чуть напрягшись, остались. Расселение дома Всесоюзного института растениеводства не было уж таким насильственным. Просто как бы лучшим давали квартиры в новостройках, что принято было тогда считать удачей. И мы с нашей интеллигентностью — или правильнее это назвать безразличием? — согласились. И провалились в другую жизнь. Какой-то морок, туман. Начать снова распаковывать узлы, двигать на прежние места старую мебель, оставляемую здесь? Все еще можно вернуть! Может, и мама тогда не уедет?.. Нет, обидится: это же ее наградили новой квартирой, на прощанье, а я этим пренебрегу? «Там больше комнат!» Зачем? Наваждение, из него не выпутаться! Обидится мама, изумится тесть, который и так считает меня ненормальным… Вот он входит в дверь, весь такой правильный! Специально поменялись на Петергоф, уехали из центра, чтобы внучка была на воздухе! А тут я с непонятной дурью оставляю дочь здесь? Не осилю их!
И все покатилось по проложенным кем-то рельсам. Вошла восторженно-умиленная, как и положено, теща. Ты-то сам чего так раскис? Улыбайся! Тесть (особенно запомнил в тот день его) был элегантен, гладко выбрит, тогда еще красив. И как настоящий «инженэр» обстоятелен, аккуратен, все делал обдуманно и четко. Специально привезенной тряпкой вытер колеса, умело сложил коляску, и мы засунули ее в багажник такси. Спустилась Нонна с Настей на руках.
— Смотри, Настька, больше не вернешься сюда! — Нонна, растрогавшись, подняла ее, и Настя увидела наш Саперный — переулок счастья.
— Ну всё, всё, поехали! — заторопил тесть. Мол, незачем показывать внучке то, чего уже нет; «надо жить реальной жизнью!» — один из основных его тезисов. Тесть и теща расцеловались с мамой: они любили друг друга и она уезжала. Так вот Настя попала под всеобщий разъезд.
— С тобой, Валерий, скоро увидимся! — строго сказал тесть. Хлопнула дверка такси, и они уехали.
Мама утерла слезу. Как-то не так начинается новая жизнь!
Мы вернулись наверх, сели, смотрели. Последние минуты! Всю мебель почти оставляли тут: и кованый сундук, и большой узорный буфет, и стол на круглых тумбах, на который положили меня, принеся из роддома. Надо было и Настю туда положить, чтобы прониклась хоть чем-то. Не успел. В новом жилье уже этого не будет.
«На прощанье» — так я назвал свой рассказ, самый ранний, про все, что оставил тут. Вот — выглянул в окошко — атланты мои у дома напротив: один, как положено, босой, а другой почему-то в ботинках со шнурками! Нигде больше не видел такого — специально для меня. Как без них буду?.. Гуд бай!
Звонок. Грузчики!
Даже и они, оглядев высокие светлые комнаты, старую мебель («Не забираете?»), чуть удивились. Однорукий (надо же, как бывает) грузчик-бригадир прямо спросил:
— И охота вам с улиц Преображенского полка уезжать на болото? Вроде интеллигентные люди…
— Грузите! — махнул рукой я.
Поздно уже.
Исчезли последние дома города. Бесконечное кладбище, вдруг перешедшее в поле с торчащими кочанами, похожими на черепа. Веселенькое местечко.
Резко, без всякого предупреждения, пошел длинный однообразный дом. Неотличимая от других парадная — пришлось загибать пальцы, чтобы вычислить ее. Вот она, моя жизнь теперь.
— Вот здесь, стоп!
Пианино, однако, мы захватили, так что грузчикам удалось себя показать. Пятый этаж! Особенно потряс меня однорукий: бесстрашно брал самое тяжелое!
Уехали и они — последние из прежней жизни.
— Что ж… счастья вам! — неуверенно произнес однорукий.
Пустые стены. Дальний закат.
Долгое время спал не раздеваясь на нераспакованных узлах и сны были сладкие: что весь этот переезд — сновидение, и просыпаюсь у себя на Саперном, и солнце на той стене, где всегда! Порой даже вставал и ходил в этом счастливом сне, и вдруг… Где я?! Нет ничего! Сумасшедшие, что ли, сюда выселены, которые тут ходят и как бы довольны?
А еще и в Петергофе непонятно что! Нашел единственную на всем гигантском пустыре телефонную будку.
— Это ты? Голос какой-то странный, — удивилась Нонна.
Так неделю ж вообще не разговаривал! Не пользовался им!
— А приезжай, а? Тут не очень…
Вагон громко дребезжал, особенно почему-то на остановках. За домиками — залив. Берег этот никогда не был финским, всегда был нашенским, и это сказалось. Роскошь петергофских фонтанов и дворцов — и бедность окружающей жизни. Теперь тут прорезались теща и тесть. Причудливые персонажи. Но как зато расскажу я о них моим приятелям! Я бодрился. Снова смотрел, может быть, появится что-то радостное? Плыли величественные — в те годы обшарпанные — дворцы и замки. Стрельчатый, готический, желтый петергофский вокзал.
Наискосок сквозь кусты. Трехэтажненький, небольшой, аккуратненький типовой домик-пряник, построенный после войны пленными немцами — особенно много таких в разрушенных немцами же дворцовых пригородах, Пушкине и Петергофе. Темно-зеленая краска на лестнице. Обитая пахучим кожзаменителем дверь номер один. Вторая половина моей жизни пройдет здесь. И какая половина!
Тронул кнопочку. Никто что-то не торопится. Наконец забрякали затворы, словно в камере.
