И вот мы мялись на платформе, у электрички на Петергоф, и расставались, быть может, надолго.
Бледный Колька стоял рядом с Настей с тем же обшарпанным чемоданом, с которым мы когда-то перевезли Настьку от деда с бабкой, полные надежд. И вот она с тем же чемоданом, с которым Петергоф покидала, теперь возвращается. Чего добилась? Разве что к чемодану добавился Колька — не только «недопеченный» актер, но еще и…
— Может, останетесь?
Настя покачала головой.
— Справитесь? — с большим сомнением спросил я.
— Это наши проблемы! — рявкнула Настя.
…Но что она могла предложить? Только свою непонятную уверенность! Увезла Кольку в Петергоф, где нет ни театра, ни студии, ни даже, по-моему, самодеятельности. Увезла только потому, что там она полная хозяйка и, наконец, получит возможность командовать бесконтрольно!
Талант, конечно, пробьется и из тайги. Настя, кажется, решила, что она одна воспитает Кольку, без института и театра. А заодно и себя? Нет, себя она и так считает мэтром. Вот только с чего?!
Когда бы я туда ни звонил, они были дома. Однако назвать этот дом мирным было нельзя. Бабку упаковали, но микроб безумия поселился там.
— Да! — Колька трубку не брал, а срывал. При этом в его голосе слышалась и отчаянная надежда: а вдруг Голливуд?!
— Здорово, Никола! Ну как вы там?
— Спрашивайте у вашей дочери! — истерически орал он и с грохотом кидал трубку на стол. И долгое время ее никто не брал: они «беседовали» друг с другом! Да, не похоже на влюбленную пару! Зато однажды я вдруг услышал в трубке заливистый лай двух собак. Что это еще за аллегории?
Голос Насти, взявшей наконец-то трубку, был сух, даже строг. Но я-то уже знал: чем спокойнее говорит она, тем больший ужас творится.
— Да, отец! Говори скорее. Мы заняты!
Это — занятие?
— У вас что, собаки?
Настя вздохнула, и вздох этот означал: господи, совсем отец выжил из ума, нечем заняться!
— А-а! — как бы вспомнив про такую мелочь, сказала она. — Это приятели попросили нас присмотреть, пока они за границей.
— Сразу двое?
— А что такого? У нас много друзей!
Боюсь, что собак больше.
— Она все врет! — Колька выхватил трубку. — Она сама, пьяная, этих псов приволокла, сперва одного, потом другого! Теперь все трое, вместе с ней, меня тут грызут!
Трубка снова оказывалась у нее, и голос ее просто давил ледяным спокойствием. Может, и правильно: а как еще с Колькой?
— Извини, отец. У нас репетиция. Не все получается, Колька распсиховался. Надо привести его в норму.
Репетиция чего?!
Ночью — звонок и Колькин истерический крик:
— Заберите вашу сволочь к себе! Я не могу больше!
Настькин вопль:
— Ну и уезжай к своей мамочке!
Сумасшедшая бабка, мне кажется, их все же немножко сдерживала: по ночам не звонили!
Надо как-то одернуть их.
— Действительно, Николай, ты забыл, где находишься! Дома у Насти!
Пауза. После чего Николай произносит спокойно:
— Где моя чашка?
Актер!.. Без ангажемента. Вешаю трубку.
Да, Настя одна взялась за дело, с которым не справляются мощнейшие медицинские учреждения! Или в тех крупнейших медицинских учреждениях никто так не упорен, как она?
Звоню днем, в культурное время, и абсолютно спокойный.
— Да-а-а… — наконец, голос Насти.
Теперь там зато слышны развязные посторонние голоса!
— Здорово! Что поделываете?
— Ре…пе…тируем.
Голос Настюльки сильно плывет. Ап-пробирует, видно, свой метод: избавление от наркомании с помощью пьянства! Но кто вылечится, а кто заболеет?! Перешибание одного кошмара другим — излюбленный ее метод… не давший пока плодов!
— И что же вы репетируете? — спрашиваю спокойно.
— Я говорила тебе! — вроде бы обижается. — Стас отъехал за рубеж и попросил вести пока его работу.
Щедрый Стас! Это тот, чьи собаки?
— Что, Настенька, за работа?
— Он вел театральную студию в Верхнем дворце…
Шикарно!
— …в корпусе Бенуа.
Еще более шикарно!
— Теперь нам приходится и это делать.
Особенно меня восхищает частица «и».
— А какая пьеса? — интересуюсь я.
— …«Дюймовочка», — после секундной паузы сообщает Настя и поясняет: — Это же ведь детская студия!
Во плетет!
— А голоса почему не детские? — вырывается у меня.
— Сегодня мы решили собрать родителей. Поговорить об их детях! — строго произносит она.
Она уже и воспитатель детей! Реванш за школьные мучения? Ну что ж, по звуку все вроде мирно. Но «видеоряд», я знаю, ужасен. Смотреть нельзя. Представляю, что там на самом деле творится!
— Она все врет! — Колькин отчаянный вопль, оставленный без внимания.
Кладу трубку, тяжелую, как гиря. Хотя раньше легко такое же плел, ваял из воздуха замки, корпуса Бенуа! Выпила мой талант и чуть ли не всю кровь. Но успехов ее пока не видно.
…Есть успех! Правда, мой: переезжаем с этого болота на Невский, в самый центр Петербурга!
Закон (в порыве реформ его не успели еще отменить) требует после смерти члена Союза писателей, не имеющего наследников, вселить в его квартиру другого писателя. Это я.
А она — «поэтесса с бантом», Ирина Одоевцева, одна из знаменитых красавиц Серебряного века, перепорхнувшая перед смертью в родной Петербург при натужной поддержке вдруг разомлевших от любви к русской поэзии компетентных органов. Ей-то что? Умерла в почитании и обожании. И следующий на этой очереди я. В смысле умирания в этих стенах. Насчет почитания и обожания не уверен… хотя от стен может что-то и передаться! Перенестись вдруг из отчаяния и безнадежности на лучший угол на свете, угол Невского и Большой Морской, что переходит в арку гениального Росси и Дворцовую площадь, — это спасение! Адмиралтейство, Александрийский столп, Эрмитаж, Нева! Тут счастье посещает самых разных людей, молодых и старых, богатых и бедных! Поможет и нам! Я-то точно воспряну здесь! И Насте перепадет! После меня. А может, и раньше?
Среагировала вяло. Ну что за натура?! Могла бы поддержать, оценить, что отец ее тоже чего-то стоит! Всегда у меня так: лечу восторженно, как мотылек, — и мордой об столб.
— Тебе, наверное, нужно помочь с переездом? — мрачно проговорила она. «Раскусила мой подлый расчет!» Но зачем видеть только изнанку? — Хорошо, — добавила, помолчав: — Мы все сделаем.
