Эта фраза уже глухо донеслась. И я провалился.
Появилась бабка, молодая и красивая (видимо, с фотографии).
— Мы с Настенькой едем к Любы! — умильно улыбаясь, сообщает она.
Они идут по узкой улочке меж плетней. Настя худая и красивая (мечтала такой быть!).
Впереди белая мазанка с голубым отливом, с высокими алыми мальвами. На завалинке — пышная баба Люба и вся родня.
— Жэрдыночка ты моя! — Баба Люба протягивает руки.
Люба обнимает Настю, и тяжелая Настина голова тонет в пышной ее груди. Счастье и покой наконец-то!
Чувствуется река, оттуда тянет свежестью. Какие реальные бывают сны! Это не сон, — понимаю я. — Это я там…
И действительно, побывал! Еле вытащили. Глаза открываю в палате. Надо мной Жора и Кузя.
— …Надо хату твою в порядок приводить! — слышу деловой голос Жоры. — А то отберут у вас! Через полгода после тещи оформить надо было! А так хоть квитанции покажешь, что ремонтировал… Кузя вот обещал помочь.
— Можно сказать, — усмехается Кузя, — всю жизнь об этом мечтал!
После них появляется Нонна. Крутит головкой:
— Веча! Как хорошо у тебя!
— Отлично! Слушай. Как меня выпустят, примерно через неделю, начинаем в Петергофе ремонт. Так вот, поезжай туда и выброси всю рухлядь. Безжалостно! Несмотря ни на что! Хватит! Пора! Насти уже нет, и теперь можно.
— Так что же, мне жить теперь там…
…где Настя умирала? — хочет, но не может сказать.
— Да! Если вообще не хочешь этого жилища лишиться. В таком состоянии, да еще не оформленном, да еще с долгами, его заберут! Фу! — падаю на подушку. Сердце стучит. Так я снова пойду «к бабы Любы».
— С Колькой и с псами жить? — Изо всех своих слабых сил она упирается.
— Да. Представь себе! Если ты при Насте ничего не делала, сделай хоть это!
Отстрадай свой грех!
— Псов можешь выгнать, — смягчаю я приговор. — И Кольку тоже.
Кивнула, горестно побрела. Хоть сейчас, может, почувствует вину!
Через неделю мы, груженные стройматериалами, с Кузей и Жорой на его пикапе ехали в Петергоф.
Окно горит! Сердце чуть-чуть успокоилось. Но надо все же подстраховаться.
— Сейчас! — бормочу я и вылезаю. Друзья ждут.
Вхожу. Все то же! Тусклый, цвета мочи, свет. От кислого запаха псины слезятся глаза, да и эти «генераторы запахов» тут же: часто дышат, вывесив мокрые языки. Чего нет из ожидаемых «прелестей», так это Кольки.
Вся затхлость так и валяется на полу: как вываливали тогда все из шкафов в поисках «подходящего к случаю» платья, так и лежит. Нонна отрешенно сидит на стуле. И, в общем, сливается с обстановкой. Если начать выбрасывать эти кучи мусора, то первая «куча», которую надо выбросить, — она сама!
— Почему ты ничего не сделала? — ору я.
Смотрит — словно не узнает.
Ладно! Хватаю первую вещь, что попадается в руки: Настина «английская куртка», уже неоднократно «нарощенная» бабкой-рукодельницей материями самых диких цветов.
— Нет! — Нонна вцепляется намертво, ее синенькие кулачки дрожат. — Зачем ты выкидываешь эту куртку? Она же любила ее!
Отпускаю. Мои руки тоже дрожат. Выхожу на воздух.
— Отбой.
Эпилог
Прошло много лет, но все осталось.
Теперь, когда мне нужно уехать надолго, отправляю Нонну в Петергоф под пригляд шести глаз — Кольки и псов.
— Как? Опять туда? Они же меня кусают! — дрожит от страха.
— Но ты же хозяйка! Ты должна там бывать!
Плетется.
Однажды, когда мне надо было уехать на Рождество, испугался: а вдруг Колька исчезнет на праздники? Одна она пропадет: даже покормить себя не может, так и будет сидеть!
Но потом успокоился: куда он надолго денется от этих псов? Церберы Настины держат его, он их даже полюбил вроде. И Колька, и даже псы пригодились, входят в состав жизни, а мы-то хотели их гнать!
Настя видится часто. Точней, я бываю у нее.
Последний раз это было после кремирования Полонского. Из зала прощания в «долину смерти» я спуститься не успел: наш автобус уезжал.
Но ночью — спустился. Бродил. Там снова был день, среди множества этих урновых грядок. Удостоверения о захоронении с собой не взял! Помнится, колумбарий 4, участок 7, захоронение 78? Или нет?.. Плитки ушли в землю, заросли толстыми горизонтальными засохшими стеблями. Пальцами с трудом рву их, расчищаю плитки. Сейчас увижу эти буквы. Кружится голова. Открывается «Сю…». Это не наши. С головокружением ухожу.
Появляется Настя (как это бывает, не вижу ее, но она здесь).
— Эх, батя! — говорит она весело. — Как же так? Пришел, а меня не нашел?
— Ничего, Настя. Скоро увидимся! — говорю я. И наступает тьма.
Удивляет легкость и даже радость, с какой Нонна вспоминает Настю, будто ничего плохого не произошло.
— Вот в этом кафе, — хихикает, — любили с Настькой выпивать понемножку. Но чтобы тебе не говорить! «Дг?» — «Дг!»
Я тоже многое вспоминаю, записываю.
— У нас семья строгого режима! — однажды сказал.
— Как же, батя? А свобода, за которую ты боролся? — Она засмеялась.
— Лучше семья строгого режима, чем тюрьма!
Записал.
Но самое радостное воспоминание, как она красила фортепьянную табуретку. Покрасила не только ее, и себя. Но — сияла!
— А вы думали, я бездарственная?! — счастливая, говорила она.
Фраза эта, как раз из-за неправильности, запомнилась навсегда.
— А помнишь, как мы с Настькой в Елово ездили на каникулы? Мальчики ухаживали за ней. Настьке нравилось.
Во выдумывает!
«Жизнь удалась-2» я так и не написал. Но что-то, кажется, написал. «Этот крест — единственное, что делает тебя человеком».
