Что можно было рассматривать без конца – это звезды, от которых тоже становилось страшно. Единственным доказательством того, что существует жизнь на нашей планете, были огни попутных и встречных судов – по ним можно было понять, что кто-то жив в этой темной бесконечности. Вот зеленый огонь на невидимой мачте и тихий стук оттуда – надводные работы. Два зеленых на мачте, один под другим, – подводные работы. Целый ряд красных вдоль воды – дноуглубительные работы по краю фарватера. Длинный ряд красных и белых огней – целый невидимый состав судов с нефтью. Мачта с тремя белыми огнями друг над другом – буксир с длиной троса более 200 метров.
Ночью же мы вошли в Свирь. Здесь еще добавились огни створов – освещенные огромные треугольники на безлюдных, страшных берегах и островках. Увидя один створ, надо было тут же искать во тьме второй.
И плыть так, чтобы первый створ полностью закрывал второй. Если второй хоть краешком выглянет из-за первого, беда! Сбился с курса и сейчас налетишь на камни. Лодка шла на буксире, и дорогу прокладывал он. Kапитан перегона сидел в рубке и тоже подруливал. Тянулась ночь, нам можно было спать, но почти все мы, прикомандированные, были наверху, стояли молча или переговаривались, почему-то очень тихо.
Все понимали, что такая ночь выпадает в жизни нечасто и ее обязательно надо запомнить.
Помню мое потрясение, когда после долгих часов непроглядной тьмы, после очередного поворота реки вдруг появился далеко в стороне, в безлюдном темном пространстве, огромный светящийся дом. Я оцепенел.
Откуда он здесь? Не то что дороги – ни одного фонаря вокруг. Что за жизнь идет в нем, отделенная от всей другой жизни многими километрами тьмы? Он сиял все ярче, и казалось, что он приближается к нам. Волосы на голове зашевелились. Или это мы к нему приближаемся по изгибам реки? И вот мы оказались совсем рядом. Все этажи его сияли – такого света мы ни разу еще не встречали у нас на пути! Но не видно в нем ни души! Еще поворот, и мы разошлись с огромным пассажирским теплоходом, идущим из Онеги в Ладогу. Потом еще долго, оборачиваясь, я видел, как он уменьшался, уменьшался и потом исчез.
Я старался запомнить все в этой ночи, бормотал, чтобы не забыть:
"звезды", "сигнальные огни", "дом в темноте". Я был уверен, что все это мне пригодится, и свою тайну глубоко хранил.
По Беломору мы вышли в Белое море, встали в Северодвинске, тусклом маленьком городке. Очень действовало на нервы полярное лето, и днем и ночью одинаковый свет. Гуляя по главной улице, мы встречали многих своих бывших сокурсников или просто земляков. "Из Питера?" – "Ну!" -
"Не помню, где сталкивались". Сталкиваться было где: пол-Ленинграда тогда работало в закрытых "ящиках" и КБ, и много где приходилось бывать по лодочным делам. Один огромный институт, целый закрытый город, занимался только радиолокацией, другой, такой же огромный, – только акустикой, "ушами лодки". Третий… десятый… сотый. Все выпускники всех многочисленных вузов города были тут, и не только последнего выпуска, но и всех других выпусков всех десятилетий, с той поры, когда город наш стал столицей военно-промышленного комплекса. Техника тогда была модной, элитной, в технические вузы шли самые лучшие, яркие и талантливые, а потом у них не было другого пути, кроме как за бетонные заборы "почтовых ящиков" и в эти вот плавающие под водой железные коробки. Чуть не весь Питер ехал туда ранним утром в переполненных трамваях и метро.
Потом мы вышли из Североморска на долгую и нудную процедуру
"размагничивания" лодки. За то время, пока лодка строится, она намагничивается, обретает собственное магнитное поле, искажающее работу приборов. И для того чтобы размагнититься, она должна долго рыскать специальными галсами, пересекая магнитное поле Земли, которое постепенно "съедает" намагниченность лодки.
Нет ничего невыносимее этого дела! Когда уже больше месяца находишься на подводной лодке, где нельзя ни разогнуться, ни лишнего шага шагнуть, где день ничем не отличается от ночи, а также от всех последующих дней, начинается самое ужасное: не хочется ничего. К обеду выдается пол-литра кабернe, в кают-компании всегда коньяк, но все это абсолютно не действует. Кок уже "стоит на голове", чтобы хоть как-то разбудить аппетит: то подаст солененькую рыбку, то что-то еще. Бесполезно! Второй месяц тело фактически без движения. И не хочется ни-че-го! Хлеб и булка хранятся в спирту, кладут в печку, спирт испаряется, и хлеб и булка как свежие. Но не хочется ничего.
После вахты засыпаешь одинаково, вечером ли, днем. Слышишь, как при очередном заглублении трещат "варыши" (сварочные швы). Ощущение, будто трещат под землей твои ребра – но тебе все равно. Сон накрывает. "Вот так и пройдет твоя жизнь!" – мелькает в сознании. Ну а что ты хотел? Стать писателем? Лучше спи.
Утром просыпаешься с мыслью, что все происходящее, наверное, нужно – особенно писателю. Не век же сидеть в "Европейской"! Большинство людей живет другой жизнью. Вот этой. А там что высидишь, кроме цирроза печени? А тут? Холодно констатируешь: ты и тот, кто прожигал жизнь в "Европейской", – люди разные и ничем не похожие.
После командировок я возвращался тихий, задумчивый, от прежней бойкости "гения с Невского проспекта" не осталось следа. Вставая, я видел за окном темноту и кучку людей, зябнущих на остановке. Вот туда тебе надо плыть и доплыть, чтобы стать писателем, – а не толкаться "в бойких местах", пытаясь продать свою копейку за рубль.
С этими мрачными мыслями я одевался и шел мерзнуть на остановку со всеми.
В ноябре мне дали вдруг отпуск. И я решил заняться литературными делами. Но как? Куда идти? И главное – с чем? Несколько маленьких моих рассказиков было напечатано в разных молодежных альманахах. Еще несколько таких крох выходило. И это все, что состоялось по жизни?
Большую часть времени я проводил дома. Родители были в панике: сын рехнулся. В двадцать три года лег на диван и лежит! Правда, отец уже из дома ушел, за что я, кстати, ему благодарен: будь он дома, пришлось бы ему меня душить, а при маме и маленькой дочери (жена работала) я мог спокойно лежать. Ну, не совсем, конечно, спокойно, время от времени я вставал и деловито уходил. Но на улице моя деловитость сразу исчезала. Главное, что и написано еще ничего толком не было! Куда идти? Да еще, будь он проклят, долгий и хмурый застой на дворе, ничто никуда не движется, омертвело и стоит.
Все же, наверное, если и дышит что-то, то в центре. Уж точно, что не на этом пустыре. Дождавшись наконец пустого трамвая, я долго и грустно тащился в нем вдоль глухих бетонных производственных стен.
Детская больница из старинного кирпича. Старообрядческий мост. Обрыв узкой мутной Волковки – причем это обрывается кладбище! Странно, что гробы не торчат. А вот – солидная, главная стена, украшенная урнами с накинутыми каменными покрывалами. Мечта любого покойника. Не только родичи Ленина, включая мать его, но и сам Блок тут лежит на
Литераторских мостках, и другие гении. Но мне еще рано туда. Да и не положат. Надо же, куда меня занесло! И как я теперь отсюда выберусь?
