Им несли такие закуски и дефициты, которые нам и не снились. Когда мы начинали качать права, от нас просто отмахивались. В конце концов нас просто перестали туда пускать. На стеклянной входной двери появлялась табличка: "Проводится мероприятие" – и стройными рядами проходили военные, а нас администраторы тормозили. Чувствовалось, что бесстрашные "рыцари закона" в погонах слегка побаивались своего начальства, шныряя в наш Дом, сулящий им сказочные, но, как говорится, "неуставные" наслаждения. Но запрет, как известно, придает дополнительную сладость.
Однажды я подошел к Дому с одним московским критиком, перед которым мне хотелось блеснуть не только своим буйным дарованием, но и буйным гостеприимством. Мы шли, чувственно потирая руки, и уткнулись в наглую табличку "Проводится мероприятие". Для кого же оно проводится, если писателей не пускают в их собственный Дом? Писатель
– это прежде всего тот, кто ценит себя и своих коллег. И когда на него плюют, а он терпит – вряд ли после этого он напишет что-то достойное.
– Так! – понял я. – Сейчас или никогда!
Я стал дергать роскошную дворцовую дверь, отделяющую нас от положенного нам счастья, нагло отнятого у нас чужаками. Может, всюду они и были "свои", но Дом этот наш, а не их!
Сквозь стекла двойных дверей выглянула молодая холеная администраторша и, увидев всего лишь меня, отмахнулась ладошкой. "Ну вот сейчас и выяснится, – подумал я, – кто ты есть и какая тебе цена!"
Я дернул дверь гораздо сильней. Поняв, что я не намерен отступать, администраторша метнулась к телефону у входа и стала накручивать диск, вызывая, видимо, милицию. И все еще могло бы кончиться для меня мирным приводом в отделение, но тут за стеклами на площадке появились сытые и пьяные "гости" – вышли встречать кого-то из своих, а тут рвется "этот". Их безумно это рассмешило, а один из них от душевной щедрости даже сделал не совсем приличный жест. И это решило дело. Локтем я разбил толстое стекло первой двери, как-то пролез сквозь нее меж торчащими зазубренными осколками, потом разбил и вторую дверь и, внезапно очутившись, рваным и окровавленным, перед
"дорогими гостями", схватил самого развязного из них израненными руками и стал трясти.
– Это наш Дом – ты понял? Наш, а не твой!
Никакого достойного ответа от этих людей в погонах не последовало – их словно сковал паралич. Видно, они не встречали еще такого обращения с ними, привыкли к безнаказанности и отпора дать не умели.
А может, их сковывало ощущение неправоты? Или я их идеализирую?
Думаю, они все же мобилизовались бы и вмазали мне, но тут появилась милиция – не в "воронке", а в обычной машине. Что меня порадовало: они начали с того, что забинтовали мои раны. Потом пошли выяснять, что было. Потом они молча, без каких-либо комментариев, отвезли меня в отделение на улицу Чехова. Я ликовал. Я сделал, что хотел, что давно надо было сделать, а что мне будет за это – мелочь по сравнению с тем, на что я решился. В жизни моей было не много столь счастливых моментов. В отделении, помню, шел ремонт, стояли сколоченные из досок козлы, ведра с краской. Веселясь и ликуя, я сказал милиционерам, что могу пока заняться ремонтом, чтоб не терять времени. "Сиди, паря!" – миролюбиво ответили они.
Потом меня повели к следователю – в здание, примыкавшее к отделению.
"Сюда!" Я вошел. Комната, залитая вечерним солнцем, была вся уставлена цветами в горшках. За столом сидела красивая рыжая девушка с голубым глазами. "Вы следователь?" – радостно вскричал я. Она, не привыкшая к таким восторгам, поначалу даже смутилась, но потом взяла себя в руки и заговорила строго. Впрочем, то, что она сказала, изумило меня еще больше, чем все предыдущее.
– Вы абсолютно правы! – сказала она. – Вы шли туда, куда вы имели полное право идти. А эти мальчики из Большого дома слегка распоясались. Я пошлю туда специальное определение. В ваше правление я тоже пошлю свое заключение. Если у вас нет ко мне вопросов – можете идти!
– Спасибо! – воскликнул я и вышел из кабинета.
Пошел я почему-то не домой, а снова в Дом писателя. То ли я хотел зафиксировать свою победу, то ли хотел сделать что-то такое, после чего меня уж точно не выпустили бы?
У разбитых дверей стоял, сдвинув кепку на лоб, наш плотник. Ему я хвалиться не стал – уж он-то точно бы не одобрил моих действий! За дверьми меня встретил дородный, рыжеватый, с веснушками директор
Дома. Он пригласил меня зайти к нему в кабинет.
– Я предлагаю вам следующее, – сурово произнес он. – Вы извиняетесь перед администратором и оплачиваете ремонт. А я со своей стороны использую свои связи, чтобы инцидент этот замять. Согласны?
– Абсолютно нет! – ответил я. – Чтоб двери ваши не разбивали, не надо их в рабочее время закрытыми держать!
Он крякнул. Потом произнес:
– Ну, тогда я не отвечаю за последствия.
– А что вы можете мне сделать? – Я все еще находился в эйфории. – Вы директор Дома. Вы командуете стульями, а не писателями.
После мне стало стыдно за столь высокомерные свои высказывания.
Сейчас наши отношения с Виктором Евгеньичем самые дружеские.
После этого я зачем-то поднялся наверх, в секретариат, где сидело настоящее писательское начальство. Зачем? Надеялся, что меня поздравят и наградят орденом? Вряд ли послание от следователя уже дошло, да и навряд ли там были такие уж похвалы. Но успокоиться я еще не мог, кровь играла.
Там меня встретила секретарша правления Бабахина, женщина опытная и умная. Встретила она меня весело:
– Ну что, герой? Пришел положительную характеристику просить для милиции?
– Да нет. Зачем? Просто так зашел! – ответил я весело.
– Кстати, – не очень громко проговорила она, – один из секретарей нашего Союза просил тебе передать, что ты все сделал правильно и на твоем месте и в твоем возрасте он тоже так же бы поступил!
Думаю, что то был Михаил Дудин. За этим я, видимо, и поднимался наверх?
Хочется, конечно, сказать, что после этого и начались изменения к лучшему в нашей жизни. Но скорее наоборот – изменения уже были, и я просто почувствовал их. Хотя борьба вовсе не кончилась – только разгоралась.
Еще в 1968 году, в разгар "чехословацкой свободы", которая чрезвычайно возбуждала и нас, в Доме писателя мы сделали литературный вечер, на котором выступали Бродский, Довлатов, Таня
Галушко, Городницкий, Лена Кумпан, Марамзин, Уфлянд и я. Вел этот вечер Гордин и тоже, естественно, читал. Внизу была выставка абстракциониста Виньковецкого – первая выставка такого рода после весьма долгого перерыва. Зал был полон прекрасных, элегантных, интеллигентных людей, что, помню, поразило меня: вот какой у нас город!
На другое утро мой телефон буквально разрывался от звонков. Все ликовали. Пошла новая, замечательная жизнь, о которой раньше мы только мечтали! Вот телефон снова затренькал, и я радостно произнес:
