Впрочем, вспомнил я, из больницы ей эта банка чуть не символом семейного счастья казалась, светлым воспоминанием. Точно!
– Привет! – подкравшись сбоку к отцу, сказала Нонна.
– А?! – Он озирался, почему-то не замечая ее.
Вот – увидел.
– Эх! – как-то лихо воскликнул. – Вот это да!
Заметался в узком проеме с банкой, ища, куда бы поставить ее. Нонна смеялась. Потом выхватила у него банку, звонко чмокнула ее, поставила на сундук.
– Ну, здравствуй, мила моя!
Обнялись. Отец мощной своей ладонью растроганно похлопывал ее по тощей спине. Не могли расстаться!
– Ну ладно! Иди. – Видимо, ревнуя, я взял с сундука банку, вручил ему. Он, снова погрузившись в глубины своего сознания, пошел медленно к туалету. Не много времени у него занял душевный порыв. Но больше не надо. Если еще и он начнет нервничать – совсем хана.
Шутливо впихнул Нонну в спальню.
– Садись! Будь как дома.
Изможденная, бледная улыбка.
“Как дома” – это как когда? Если – как перед больницей, то не дай бог.
Да нет! Не зря же ей витамины кололи. Должна же она что-то понять?
Второй раз пройти через это не хватит сил. Второго раза не будет, с таким счастливым концом.
Сидела, радостно озираясь. Вся еще больничная, мятая, пахнущая лекарствами. Грязные космы-висюльки для больницы годились, но у нас все-таки элегантный дом. Эту больничную пассивность надо бы выдавить из нее!.. Горячишься.
– Ну чего? В ванной помоешься?
– …Подожди, Веч!
– Ну, я пока воду включу? – рванулся к ванной.
Та-ак. У нее уже слезы блеснули. Поехали! По ее расписанию будем жить. Привык за это время куда-то мчаться!.. теперь бережно надо двигаться.
– Ну, отдыхай.
Осторожно уложил немытую головку ее на подушечку, вышел, дверку прикрыл.
Сидел за столом, нетерпеливо скрипя стулом. Куда бежать? Некуда больше тебе бежать.
Скрипнула дверь. По коридору прошаркала. Неужто ванну запустит? – ухо навострил. Нет! Туалетный водопадик. Прошаркала назад.
Теперь ты – сиделка. Вот и сиди… Толстая пыль, абсолютно на всем, не волнует ее. Так же, как батю. Только тебя волнует. Вдыхай!
Не знаю, сколько так просидел, свесив на кулаки щеки. Вдруг со скрипом дверь отъехала. Нонна явилась, виновато вздыхая. В пальтишке своем мятом, в пыльных кроссовках. Надо ей все покупать: бомжиха уже! Совсем об этом не думала, как, впрочем, и ни о чем. Но – сияла.
– Веч! Я буду стараться! Я в магазин пойду. Да, – закивала головкой. – Давай посмотрим – чего надо купить?
– Давай… конечно! – радостно заметался.
Оказались на кухне. Холодильник открыли.
– Я, Веч, на рынок пойду! – сообщила гордо.
Рынок, полный крынок. А деньги где? Наскребем. Главное, что желания появились у нее. Причем – здоровые.
– Представляю, как капустница меня ждет! – сказала она. Молодец.
Вспомнила еще одну нашу семейную радость (кроме отцовской банки).
– Представляю, как она обрадуется! – Нонна говорила. – Замашет сразу: “Сюда иди!” Перед больницей говорила мне: “Не поддавайся, милая!”
Слезки блеснули. Как бабушка говорила моя – слезки на колесках.
Понял вдруг, почему я /сейчас/ так ее люблю: бабушку мне напоминает, такой, как я помню ее. Тоже радостная за продуктами шла, полная впечатлений приходила. А у этой – капустницы любовь. Взаимная. Хоть и не бескорыстная. Возвращалась всегда счастливая от нее, смущенно улыбаясь, вытаскивала из мятой сумки своей очередной мутный пакетик с квашеной капустой.
– Вот… купи-ва! – говорила, потупясь. Правда, та ей от любви всегда подкидывала в пакет то маринованный чесночок, то перчик. Это уж не от корысти – от любви. Так что мешать этой страсти нельзя.
Хоть дальше пакетиков дело не шло. Чтобы сварить, например, щи – этого не было. Складывался пакетик в холодильник, где их воняло штук уже, наверное, двадцать. Но это ее счастье квашеное трогать нельзя.
Пусть хоть чему-то радуется, все равно.
– Ты, Нонна, гений гниений! – говорил я ей, пакетики перебирая: некоторые, кажется, за позапрошлый год.
– Ну ты, Веча, мне льстишь. – Пока была бодрая, отвечала весело.
Ничего! Некоторые жены, говорят, алмазы коллекционируют. Так что мне повезло.
– Ну и чего ты думаешь там купить окромя капусты? – поинтересовался я.
– Я забыла, Веч, что там продается. Капустницу только помню одну, – улыбалась. – Но я вспомню, Веч! Ты мне де-нюх дай – и я вспомню.
– Де-нюх? А давай лучше я напишу: “Выдать. Луначарский”. Пойдет?
– Не-е, Веч! – засмеялась.
Валюту разменивать придется. Но за счастье такое – не жалко отдать.
Правда, приглядывал я тут, возле дома, одну шинель. Но – уровня
Акакия Акакиевича мне не достичь. Слабоват. Федот, да не тот, пальто, да не то, метод, да не этот! Пошли в обменник. Купюру разменял. Деньги в бумажник сунула. Кивнула: “Спасибо, Веч!”
Долго смотрел ей вслед. Пока не свернула на Кирпичный. Потом по
Мойке пойдет. Там, наверное, ветер дует, воду рябит. Красота, после больницы-то! По Гороховой, забитой машинами, дойдет до Садовой, по ней – к Сенной. Любит она дорогу эту! Ликовал вместе с ней.
И дома улыбался еще. Телефон зазвонил. Говнодав меня требует? Ну и что? Это тебе не просроченная виагра: все свежее, натуральное! Да с чистой совестью, да по свежему воздуху. Красота! В Москву с товаром поедем, на международный рынок станем выходить!
– Слушаю! – крикнул в трубку.
После паузы:
– Алло.
Настя.
– Привет, дорогая!
– Ну как вы там?
– Нормально.
Какой-то тревогой из трубки повеяло.
– А мать как держится?
– …Нормально. Ничего.
– Позови-ка мне ее.
– Она… в ванной сейчас.
Улыбка моя, отражаясь в зеркале, уже глупой казалась.
– …В ванной? При ее-то водобоязни? – Она слегка напряженно хохотнула. Долгая пауза. – Ты что – отпустил ее, отец?
Пауза еще более долгая.
– Ну а что? Пусть свободе порадуется! – ответил я. – Счастье – лучшее лекарство.
– Ты что?.. Рехнулся, отец? Стас разве не говорил тебе, что алкоголизм не излечивается?
– При чем тут алкоголизм? Человек радуется!
– Мы проходили уже ее “радости”! – Настя воскликнула.
