Усмехаясь, отец медленно двинулся дальше. Нонна металась туда-сюда, как “раскидай” на резиночке. “В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань”. Да и трактор еще. Но для меня это – запросто!
– Я пойду, Веч?
– Погоди. Сейчас мы деньги получим! – подмигнул ей. Но вряд ли
“мы” – это она.
В сберкассу вошли – под башней Думы, недавно обгоревшей от восстановительных лесов.
Отец входил медленно, раскорячась, тяжко вздыхая. “Изображает немощь, – думал я злобно, – чтоб у меня больше было проблем!”
Войдя, он огляделся, дико сморщась, словно я его на помойку привел!
А между тем – вокруг мрамор, кожаные диваны, никелированные рамы окошек. Разве такие раньше сберкассы были? Да и народ уже весь аккуратный, нормально одетый. Меняется жизнь! Подвел за оттопыренный локоть к окошку его.
– Вот сюда тебе, – взял листок. – Сколько выписать?
Поглядел на меня, еще больше сморщась:
– Я сам!
Растопырясь, всех отодвигая от окошка, долго писал, от нас спиной прикрывая тайну вклада своего. Жалуется, что видит плохо, – но это, видимо, на второй план отошло.
Другая проблема у меня теперь на первый план вышла. Нонна, по залу мечась, нервно закурила новую сигарету. К ней величественный охранник подошел, вежливо попросил удалиться. Что она – минуты без сигареты не может?!
– Ладно… выйдем, – взял за локоть теперь ее, вывел на воздух.
Постоим тут: пусть отец тайной своего вклада неторопливо насладится.
– Я не могу так, Веч, – на цепи жить, – вся дрожала.
– Но пойми: я тоже разорваться не могу: лучше за вас вместе волноваться, чем в отдельности.
– А ты не волнуйся, Веча!
– Как?
– Я немножко побегаю – и приду.
– Какая ты придешь?
Блеснули слезы.
Молча стояли с ней. Вдруг крупный снег повалил. Под таким же снегом, я вспомнил, молился я. На колени вставал. Счастлив? Что я тогда просил? Глупо просить нереального – как-то неловко перед Ним, в двадцать первом веке-то. Просил я возможного: чтобы она вернулась, была со мной. Счастлив? А чтобы жить без забот – это глупо просить.
С тобой то, что ты вымолил. На фоне серого неба – светлые снежинки, сцепляются на лету, еще крупнее становятся.
Вышел отец, дико озираясь. Руку, раз за разом, за пазуху совал.
Сейчас мимо кармана вложит свои сбережения! Кинулся к нему. Направил его руку с бумажником в карман: опаньки!
Оглянулся. Нонна, слава богу, не сбегла. Двинулись обратно. Отец, вперед склонившись, как пеший сокол, еле уже брел: видно, последние свои силы на сохранение тайны вклада истратил.
Остановились у перехода Казанской улицы – батя испуганно вцепился в мой локоть перед потоком машин.
– Я пойду, Веча? – Нонна произнесла. – Я обещаю, Веч!
А что Настя мне дома скажет? Все ее усилия – долой? У нее тоже нервы на пределе.
– Н-нет, – выдавил я.
Нонна быстро закинула голову – чтобы слезы удержать. Снежинки на лицо ее падали, таяли и текли.
Тут зажегся зеленый, и я ее за локоть схватил. И так, распятый между ними, через улицу их поволок.
И лишь когда прошли уже под аркой – выпустил их. Доберутся. Мне тоже надо набраться сил на этом коротком пространстве – от арки до дверей. И только подошли к железной двери (за железной дверью спокойней уже), как оттуда вдруг соседка вышла, из верхней квартиры,
– подружка ее, бывшая актриса.
– Ой, Нонночка! – расцеловались, защебетали.
Пошли дальше с отцом – душить их счастье я не хотел… Сбежит?
Сейчас Настя мне врежет. Решил сам напасть на нее:
– Что, не звонил еще твой Вадим? Что он думает вообще?
Настя только открыла рот, чтобы рявкнуть: “Где мать?” – возмущенно поперхнулась. Характер бойцовский, отцовский. Но тут, к счастью, со двора донесся звонкий хохоток нашей общей любимицы.
– Иди посмотри, – Настя все же скомандовала. Тем более, что голосок
Нонны оборвался вдруг. Убежала? Но тут – бывают же сладостные звуки
– ключ зашкрябал в замке! Вошла веселая, разрумянившаяся.
И что б потом ни случилось… Был такой счастливый момент! Правда, измотала она всех ближних, но это уже пустяк.
– О, Настя! – сказала она радостно. – Ты приехала? Как я рада-то!
Батя сокрушенно головой покачал. Сочувствует? Сделал бы что-то!
Настя сурово на меня глянула: ты понял, отец? Ничего не помнит. Ни в коем случае нельзя ее отпускать!.. Характер бойцовский, отцовский: непременно ее воля соблюдаться должна!
Я подмигнул ей лихо: мол, все о’кей. Но такое легкомысленное пренебрежение разъярило ее – в глазу засветился мстительный, торжествующий огонек:
– Да, /кстати,/ отец: тебе снова звонил /твой/ Боб! Ты что, денег должен ему?
– Да, кажется. Никто больше не звонил? – Я пытался увести разговор в сторону. Опять рухнет хрупкое счастье!
– Спрашивал, – продолжила Настя упрямо. – Что, у вас окна из пуленепробиваемого стекла?
Тишина повисла. И общий ужас. А ведь только что счастье было!
Неужели нельзя было его поддержать? Я один должен стараться?
– Кто это – Боб? – проговорила Нонна надменно. Королева контролирует своего дворецкого!
– Это твой скорее Боб! – ответил я в ярости. – Из-за тебя он возник – деньги на твое лечение нужны были! Пора отдавать!
– Но я же не знала, Веч! – проговорила Нонна испуганно.
Моей ярости испугалась – или Боба? Хотелось бы, чтобы моей ярости.
– Теперь пулю жду из-за этого!
– И что ж делать, Веч?
Спохватилась!
– Работать на него заставляет! Дерьмо воспевать.
– Тебя?! – воскликнула Нонна.
– Да, представь себе. Меня. Бывшего певца тонких материй! Заставляют теперь воспевать дерьмо… Материал, наиболее трудный для воспевания. Вот так!
– Ну нет уж! – Нонна твердо губы сомкнула. Засверкали глаза. Можно подумать – на баррикады пойдет! Или по крайней мере – на работу. Или
– последняя надежда – в кладовку не пойдет.
Ничего! И это утопчем!
…Аппарат зазвонил. Настя раньше меня трубку схватила. Молодость, азарт!
– …Ясно, – сказала. – Иду!
Поцеловала нас, умчалась. Есть в жизни счастье!
Телефон вскоре опять зазвонил. Это уже счастье мое – Боб, брателло, к ответу требует – за то, что я его сучьями торгую на стороне. Ну что же, по всем делам – выстрел в упор из сицилийской двуствольной
