Наталья сначала пыталась возражать, спорить, доказывала, что деньги тетке отдаст, все до копеечки, как только куда-нибудь устроится. Но потом поняла, что подруге надо высказаться, потому что накопилось и переполняет. А потому Наталья подперла лицо рукой и стала покорно слушать ее монолог.
А та несла ее на чем свет стоит. Вот, скажем, с работой у Натальи проблемы, но почему? Да потому, прежде всего, что она запуталась в мужиках! Гордыня ей не дает и личную жизнь наладить. Любая другая давно бы устроилась с комфортом. Вот сошлась бы с таким, например, как этот самый Анатолий Гаврилович. Но нам, видите ли, никто не годится, все недостаточно хороши! Это, если хочешь знать, просто комплекс принцессы. Тьфу! Смотреть противно, как избаловалась. Мужики вокруг вьются, как мотыльки вокруг огня. А она их вроде даже не замечает. Или она думает, всегда так будет? Нет, голубушка, не так и долго тебе блистать осталось, уходят золотые годы! Вон какой уже вечер Наталье кто-то серенады под окном поет, а она только плечами пожимает. Ей даже неинтересно, кто этим занимается. Да любая другая выскочила бы немедленно во двор, а этой — лень. Вернее, еще хуже, чем лень. Просто даже не любопытно! И это, если хочешь знать, дорогая подруга, ненормально — такое отсутствие обычного женского любопытства. Или — вот эти конфеты, растут горой, мы их даже есть не успеваем. А кто эти букетики скромные, трогательные из лесных да дворовых цветов у ее двери оставляет, она хоть выяснила? Ах нет, ну да, ей же безразлично. Зато всему подъезду не безразлично! Только об этом и судачат. Гадают, кто это: Ахметзян с пятого или Моторкин со второго. Потому что только эти двое еще в сексуально активном возрасте. Хотя оба женаты. А холостой только Алексеенко из шестой квартиры, но он ни к чему, кроме бутылки, интереса не проявляет. Еще есть Палым с пятого, но он — инвалид безногий, на костылях еле ходит, куда ему. У Елены Павловны с первого есть теория, что это кто-то посторонний, хотя если бы кто-то так регулярно ходил бы, то его непременно уже заметили бы. А Мария Сергеевна с четвертого грешит на Алексеенку — того, который в шестой квартире, хотя ему уже семьдесят.
— Неужели тебе ни капельки не любопытно? Тьфу!
Но, выговорившись, Ирка вдруг расплакалась, полезла целоваться и обниматься. Стала просить простить ее, дуру. Нервы, говорит, ни к черту. На работе завистники, Мишка пьет как лошадь в последнее время, всю получку пропивает, просто непонятно, что делать. Сдать его на лечение, что ли? Чтобы его, козла, зашили. Сын Лешка учиться не хочет. В магазинах с едой все хуже. В Москву надо за колбасой мотаться. А на это уже не хватает ни времени, ни сил, ни денег, а она уже не так молода…
Наташе стало как-то не по себе, может быть, даже стыдно чуть-чуть. Того, что она чужих проблем не замечает, живет своим художеством, и только от дураков машинально отбивается. Обняла подругу. Сказала:
— Ладно, извини, если я действительно… того, недостаточно внимательна. Мне ведь тоже, знаешь, несладко приходится. А тут еще все эти — уроды моральные. Думаешь, мне нужны их ухаживания?
— Ага! Вот видишь! А я счастлива была бы, если бы за мной кто-нибудь приударил — причем на трезвую голову, потому что алкаши эти надоели уже. Ах, если бы какой-нибудь Анатолий Гаврилович! Ух, я бы и закрутила! Жизнь-то одна, Наташка, и утекает она между пальцев, как песок! Не успеешь опомниться — и все, песенка спета.
Постепенно подруга успокоилась, Наташа вспомнила, что от кого-то из поклонников остался недопитый коньяк, они с Иркой выпили по рюмке, захмелели, пожалели друг друга. Наташа даже спела с подругой ее любимую песню:
Любовь пройдет, мелькнет мечта,
Как белый парус вдалеке,
Лишь пустота, лишь пустота
В твоем зажатом кулаке…
Спела, хотя терпеть не могла петь. Опять же парадокс: бог дал и слух, и голос замечательно красивый, звонкий, но Наталье почему-то неприятно было его слышать. А потому она и не пела никогда. Но вот тут ради такого случая пришлось. Потом еще поспорили слегка. Наташа сказала: это Азнавур, кажется. А Ирка сказала: ты с ума сошла! Какой еще «вур»! Это туристическая. Мы в школе ее в походе у костра пели, забыла, что ли?
В общем, неплохо посидели.
А на следующий день, обнаружив за дверью у себя очередной букетик бесхитростных одуванчиков, Наталья решила ублажить подругу — выследить-таки анонимного поклонника.
Для этого пришлось много времени проводить под дверью. Наталья вот что придумала: подтянула подрамник к самому выходу в прихожую, так что до двери оставалось каких-нибудь полтора метра. Освещение получалось, конечно, не ахти. Но ничего, работала, писала цвет и старалась слушать, не подбирается ли кто к ее квартире. Тетка пришла, ругалась, говорила: совсем ты, Наталья, сбрендила… Наташа кивала головой: она соглашалась, сбрендила так сбрендила. С кем не бывает. Выпроводила тетку побыстрей, сказала: не мешай, у меня вдохновение.
Тетка это слово уважала. Но потом вдохновение действительно пришло. Она подступилась к теме, о которой давно мечтала: так нарисовать рассвет, чтобы солнце точно обжигало, чтобы как будто больно было бы на него смотреть. И сейчас она так глубоко погрузилась в красные оттенки оранжевого, что чуть не упустила момент, когда за дверью раздалось подозрительное шуршание. Наталья, как была в кожаном фартуке, ловко, как акробатка какая-нибудь, обогнула подрамник, бесшумно, одним прыжком очутилась у двери, распахнула ее… На коврике, завернутый в цветную бумагу, лежал маленький букетик ромашек. Но никого на лестничной площадке не было. Правда, снизу, со второго этажа ей послышался какой-то звук… Два прыжка пантеры, и она уже была там. Перед дверью пятой квартиры стоял тщедушный мальчишка в несуразной кепочке — Лешка, внук Григорьевых. И лицо у него было очень испуганное.
Наталья Лешку знала с младенчества, мальчик рано остался сиротой, родители погибли, когда пьяный шофер врезался в автобус на Первомайской. Дедушка с бабушкой, милые, интеллигентные люди, пенсионеры, бывшие учителя, его усыновили. И как ни трудно им было, тянули его, кормили-поили и неплохо вроде бы воспитывали, хороший, кажется, получался мальчик. Очень, кстати, симпатичный, красивый, можно сказать. Только уж очень худой и бледный. «Сколько ему лет-то? — думала Наталья. — Одиннадцать? Нет, кажется, двенадцать уже».
— О, Леша, привет тебе! — сказала она. — Ты не бойся, это я тут прыгаю, понимаешь, физкультурой занимаюсь… Скажи, а дядю ты никакого сейчас в подъезде не заметил? Никто мимо тебя не пробегал?
Леша покачал головой. Вид у него по-прежнему был испуганный.
Наташе стало совестно. Она тут в игры играет, дурака валяет, а бедного парня перепугала до смерти.
Она спустилась на площадку, погладила Лешу по голове. Он почему-то закрыл глаза.
«Ой, еще в обморок упадет… Достанется мне от Григорьевых — и поделом!» — подумала Наталья. Сказала:
— Слушай, хочешь конфету, а? Или шоколадку «Аленка»? Пойдем, я тебя угощу.
Леша молчал. Стоял с закрытыми глазами. И вроде как делался все бледнее и бледнее. «Ой-ой-ой!» — испугалась Наташа. Она обняла его за плечи и почти силой потащила наверх, в свою квартиру. Приговаривая при этом: «Леша, Лешенька, милый мальчик, все будет хорошо, сейчас я тебя чайком напою, шоколадом накормлю…»
