«Что за бред!» — Фофанов не верил своим глазам.
И тут как раз позвонил Дьяконов.
— Ну как, Григорий Ильич, удалось прочитать? По-моему, ничего получилось.
Фофанов не сразу нашелся что ответить.
— Что-то про Южный Вьетнам — уж больно густо… Не многовато ли?
— Так Генеральный же такую установку давал — сделайте упор на положение во Вьетнаме. Чтобы это был центральный момент, помнишь? Ну, мы и сделали!
— Н-да, это правда, — задумчиво сказал Фофанов. — Это действительно получилось. Хотя, с другой стороны, Вьетнам вроде бы воссоединился?
— Ну мы хотели посмотреть сугубо с классовых позиций…
— Ах вот как…
— И концовка, по-моему, сильная — насчет «не выйдет, господа!». Правда, оживляет?
— Несомненно, — сухо сказал Фофанов и закруглил разговор.
Положив трубку, он вскочил и побежал в машбюро — и наплевать на все протоколы и все неписаные правила! Кто у них там такое печатает?
Пролетели мимо напуганные лица прикрепленного секретаря и помощника, еще каких-то людей, сидевших в приемной. Дальше по коридору, мимо бесконечно одинаковых дверей кабинетов, — Фофанов ворвался в машбюро и остановился у дверей как вкопанный.
Все двенадцать столов были заняты, двенадцать пишмашинок стучали как пулеметы. Но ни одной женщины в комнате не было. На их местах сидели двенадцать макак, увлеченно лупивших по клавиатурам.
Фофанов вышел из машбюро, постоял с закрытыми глазами. Не осмелился посмотреть еще раз. Побрел назад, в свое логово.
И одно только слово вертелось в его голове: Альцгеймер, Альцгеймер, Альцгеймер.
На следующий день он позвонил Генеральному по специальному телефону без диска, с надписью: «Первый», и сказал, что по состоянию здоровья должен срочно выехать на лечение в санаторий «Барвиха».
Тот помолчал немного, потом сказал каким-то странным тоном:
«Ну что же, должен, так должен».
3
В «Барвихе», в самом заветном санатории страны, тоже была тюрьма, но не такого строгого режима, как заведение на Грановского.
В глубине, подальше от непосвященных глаз, здесь выстроили отдельный корпус для членов Политбюро. В распоряжении Фофанова был целый огромный этаж с бесчисленным количеством комнат — гостиные, столовая, библиотека, телевизионная и черт его знает, что еще. Фофанову было, в общем, неинтересно разбираться в предназначении помещений. Понятно, что полезной площади было даже чересчур много, но только не в ней простор и не в ней, не в площади, свобода…
В корпусе был свой небольшой крытый бассейн с подогреваемой водой и сауна при нем, но от них Фофанову толку было мало: он и на даче всем этим крайне редко пользовался. Зато вот погулять, походить не спеша, подышать свежим воздухом — вот этого как раз хотелось, и очень. Но небольшая отдельная территория специального корпуса, тщательно отгороженная от простых ответственных товарищей, была тесной, узкой, у Фофанова возникало что-то вроде клаустрофобии от этих прогулок. Поэтому он настоял, что будет гулять вместе со всеми остальными пациентами-отдыхающими, обыкновенными начальниками из ЦК КПСС, Совета Министров и прочих ведомств. Весь санаторий тщательно охраняется днем и ночью, убеждал Фофанов охрану, чего опасаться?
Для того чтобы решить вопрос, пришлось звонить по Первой «вертушке» Ульянову. Тот не скрывал недовольства: опять Фофанов что-то выдумывает! Капризничает, выпендривается, нарушает порядок вещей. Всех других членов ПБ территория спецкорпуса устраивает, а его — нет. Ему, видите ли, простору мало! Тесно ему, дышать темно! Да какой-нибудь рядовой инженер, да что там инженер — любой профессор даже — такой корпус и такую территорию во сне разве что может увидеть. А Фофанову, барину чванливому, этого мало. Ему все санаторные гектары подавай. Да еще хочет совсем без охраны взад-вперед по всему санаторию шастать, в демократию играть, основной контингент в шок повергать — опаснейший прецедент!
Охранники не только тебя берегут, но и за тобой слегка, неформально, присматривают. Мало ли что. «Девятке» и лично ее начальнику доверена эта ответственная роль — охранять и заодно приглядывать. Причем так приглядывать, чтобы вроде бы никакого приглядывания и не было.
А теперь вот товарищ Фофанов выкаблучивается. И вообще подозрительно это: может, задумал что-то неприглядно-непартийное? Если же от партии прятать нечего, то зачем от офицеров прикрепленных избавляться?
Ульянов сделал себе пометку на перекидном календаре — при случае пожаловаться на Фофанова Генеральному. Тем более, не впервой было, и вроде бы жалобы нормально воспринимались, с пониманием, падали на благодатную, вспаханную почву… Но с членом ПБ не спорят, конечно, поэтому, пока суд да дело, Ульянов взял под козырек, дал указание выполнить просьбу. Эх, жалко, нет Софрончука под рукой, можно было бы его попросить присмотреть все же как-нибудь со стороны тихонечко… А абы кого не попросишь — наружное наблюдение за партийными руководителями и другие формы слежки за ними формально запрещены. Только с санкции самого Политбюро!
Если бы Ульянов знал заранее, что Фофанов намерен зачем-то встречаться в санатории с Буней! Но недоглядел. Узнал с опозданием, постфактум. С досадой изучал на следующий день рапорт начальника смены о заказанных накануне пропусках. Номер двадцать один: Тов. Буня П. И. (предъявлено удостоверение ЦК КПСС) — посещение тов. Фофанова. Прибыл: 15.00. Отбыл: 18.30. Три с половиной часа! Это же надо! О чем же можно было так долго разговаривать? И зачем вообще мог понадобиться члену ПБ не до конца еще назначенный замзав отделом науки? Ох, думал Ульянов: неспроста это!
Много дал бы он, чтобы записать тот разговор, даже в нарушение запрета на разработку партработников. Но не записал. Не справился…
А Фофанов ждал Буню с содроганием. Черт знает что ему мерещилось. Ночью накануне Буня ему приснился — в престранном, надо сказать, образе. А именно: в виде аквалангиста в черном гидрокостюме, с прозрачной маской на лице, сквозь которую были четко видны круглые сизые глаза и какие-то невообразимые рыбьи усы. Буня-аквалангист нырнул в знаменитый барвихинский пруд с белыми лебедями. Десятка два зевак собрались по берегам пруда и, с напряженными лицами вглядываясь в воду, о чем-то негромко переговаривались. А рядом с Фофановым оказался офицер «девятки», шептавший ему на ухо: «Вот видите, мы же вас предупреждали: товарищ Буня — не совсем человек… он отчасти — рыба. Рыбасом». «Неужели?» — искренне удивлялся во сне Фофанов. «Уверяю вас: это так! Проверено новейшими методами генетического анализа!»
Наяву товарищ Буня, Петр Иванович, украинец, из служащих, родственников, проживающих за границей и состоявших под судом и следствием, не имеет, оказался высоким чернявым субъектом с несколько изможденным лицом. Вовсе не лупоглазый, вообще ничего рыбьего в нем не было. Если уж и могли прийти в голову смутные зоологические ассоциации, то скорее со старым усталым оленем или лосем, может быть.
