— Ну, хорошо, допустим… И что из этого?
— Ну как что? В результате какой эволюции, какого естественного отбора мог такой многосоставной прибор появиться?
— Ну почему бы и нет? Сначала был простеньким таким моторчиком, потом постепенно усложнялся, совершенствовался…
— Нет, это невозможно! Возьмем, к примеру, хоть ваши часы. Они состоят из нескольких десятков деталей, правильно? Если вы будете располагать лишь одной из них или даже несколькими и будете их хоть целую вечность обтачивать и совершенствовать, все равно часов у вас не получится! Нет, вам надо иметь набор всех деталей сразу, причем заранее точно подогнанных друг к другу. То есть никакой постепенной эволюцией его не получишь. Необходим чертеж! План необходим! Дизайн!
— А разве не могли они составиться как-нибудь так, случайно? — влез в разговор Буня.
— Случайно? А часы у вас на руке могли собраться сами собой, случайно? Без участия человека? С тем же успехом вы могли бы научить обезьяну стучать по клавишам пишущей машинки и ждать потом, пока она напечатает Полное собрание сочинений Ленина без единой опечатки.
— А если это будет не одна, а, скажем, двенадцать обезьян? — сказал Буня.
У Фофанова похолодело внутри.
Тартаров тоже вроде бы растерялся на секунду. Почесал в затылке.
— Ну… Тогда другое дело… Двенадцать? Хм… дайте прикинуть… Так, время Планка в уме, вернее, в знаменателе, время вселенной в числителе, и все это, разумеется, в квадрате, это уж само собой… так… это сюда, а это отсюда… значит, вот что: десять в восьмидесятой степени, помноженное на десять в сорок пятой и умноженное на десять в двадцать пятой — это все, как вы догадываетесь, легко вычислить… Вселенная недостаточно стара, чтобы… А уж Земля, Земля-то совсем молоденькая — что там, Буня, у нас натикало? Четыре миллиарда, грубо говоря. Так что — нет, никак ничего не получается. Не выходит, черт возьми!
— Чего не выходит? О чем вы? Что не получается? — попытался вмешаться в разговор Фофанов.
— Случайного возникновения жизни не получается… времени не хватает… Вот вы представьте себе, товарищ Фофанов: стоял у Васи на столе флакон чернил, Вася принял лишнего, рукой неловко дернул, задел флакончик, он упал на стол, разбился, чернила вылились на лист бумаги, и образовавшиеся кляксы написали:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Причем в двух вариантах — в одном знаки препинания пропущены, а в другом — точно на месте!
— Этого никогда не случится, глупость какая, — вступил наконец в разговор Фофанов. — Какие вы дикие примеры приводите! И при чем тут проблема возникновения жизни, никак не пойму.
— Так об этом и речь! О случайности и вероятности. Могли разлившиеся чернила писать вместо Пушкина? Могла жизнь возникнуть и развиваться сама по себе, без дизайна?
— Может, и могла! Теоретически вполне возможно и то и другое, — вставил словечко Буня.
— Ну да, — согласился вдруг Тартаров. — Вероятность случайного абиогенеза в числовом выражении… вот я вам сейчас напишу…
Он быстро начал черкать на полях «Правды», азартно приговаривая:
— Ноль целых, понятно, потом запятая и еще сорок тысяч нолей, прежде чем появится еще одна единица! Словами это не выразить…
— Зачем передергивать? — возмутился Буня. — Не сорок тысяч нолей, а 39999!
— О, велика разница!
— Велика, не велика, а надо быть точным! — Буня стучал карандашом по столу, акцентируя каждое свое слово.
— Та ради бога! Тоже мне… — Тартаров пренебрежительно хмыкнул.
Буня насупился и сказал:
— Ну ты же знаешь… Возможно, существует вовсе не одна наша вселенная… А параллельно с ней — бесконечное число других… и в какой-нибудь из них может произойти даже самое невероятное, разлившиеся чернила напишут даже Полное собрание Ильича без единой помарочки, не то что фрагмент стихотворения Пушкина.
— Не морочь голову! Про эти твои бесконечные вселенные… тогда уж существование простого, обыкновенного, нормального Бога — дело во много раз более вероятное…
Фофанов закрыл глаза на секунду, сказал:
— Погодите, погодите… так это вы мне Дарвина, что ли, тут опровергать пытаетесь?
— Это он опровергает, — быстро вставил Буня. — А я ему оппонирую.
— А я скажу без ложной скромности: не просто пытаемся, а именно что камня на камне от Дарвина не оставляем, — подтвердил нейрохирург.
— Ты что, может быть, отрицаешь механизм эволюции? — хитро прищурился Буня.
— Поймать хочешь? Не поймаешь! Я же не идиот, чтобы отрицать очевидное! Конечно, механизм существует. Но именно что — механизм! Вдумайся в само слово! Вот, видишь, ты попался! Проговорился…
— Не придирайся к словам! Я имел в виду механизм — в переносном смысле. Инструмент такой…
— Ага, инструмент! Еще того лучше! Инструменты, как известно, из камней сами не складываются… А главное — не работают сами по себе, без руки направляющей…
— Ну хорошо, не инструмент… А просто вот такой вот процесс… эволюционный…
— Процесс мне тоже годится. Процесс развертывания — по мере изменения внешних условий — разных вариантов заранее заложенной программы.
— Ты слишком много общаешься со специалистами по электронно-вычислительным машинам…
— А с кем мне еще общаться? Так вот, такая программа может и совершенствоваться, и самообучаться — почему бы и нет? Гибко реагировать на меняющуюся обстановку.
Тут Фофанов встал, вернул на место стул, сказал:
— Бред сивой кобылы… Хватит морочить мне голову… Издеваются над пожилым человеком…
И побрел прочь — усталый, больной. Добрел до спальни и улегся там на кровать, не раздеваясь, поверх одеяла. И тут же провалился в глубокий сон без сновидений.
Когда он проснулся, был уже вечер, в комнате и за окнами было темно. «Какая же гадость снится… нейрохирург из шкафа, теории какие-то безумные, полемика с Дарвином… Черт его знает что… но все-таки счастье, что это был лишь сон», — думал Фофанов. Прислушался: через стенку, из гостиной раздавались какие-то непонятные звуки.
Вскочил, подбежал к двери, рывком открыл ее… Горничная взглянула на него удивленно; она убирала со столика, на подносе стояли две грязные чашки из-под чая. «Ну да, моя и Буни, третьей не просматривается… но как странно: явь у меня переходит в сон и обратно… причем как-то слишком плавно», — думал он.
— Григорий Ильич, я тут газету нашла в углу, не знаю, можно выбросить или нет?
— Какую газету?
— Да вот эту.
И она протянула ему номер «Правды». Фофанов взял газету в руки — и оторопел. Поля были все исписаны — тысячами, десятками тысяч нолей. Рука писавшего была не очень твердой — ноли получились самого разного размера и не всегда безупречной формы. Одни опрокидывались набок, другие забирались вверх, третьи падали вниз…
