— Что ты мне восьмерик тащишь? Я вижу, ты вострый стал на язык, — изображая доброжелательную улыбку, протянул в ответ Беспалый. — Не зря тебя Шмелем прозвали. Да ведь твое жало я могу на кулак намотать и выдернуть с корнем! Потом жалеть придется.
Мужики невольно подобрались.
— А не поцарапаешься? — криво ухмыльнулся Шмель и положил на колени свои огромные кулачищи, способные из кого угодно вышибить дух.
Беспалый понял, что Шмель из тех людей, которые не ломаются. Таких мужиков хорошо иметь в друзьях, тогда будешь твердо уверен в том, что твоя спина надежно прикрыта. Тимофей догадывался и о том, что такие, как Шмель, могут быть самыми опасными врагами и даже после примирения ведут себя недоверчиво, долго обнюхивают предлагаемый кусок, но если уж такого приручишь, так это навсегда.
Глядя прямо в глаза своему противнику, Беспалый размышлял, как ему поступить сейчас: заполучить друга или уничтожить врага. Первый путь очень долгий, трудный и безо всякой гарантии успеха, второй — испытанный, легкий и короткий.
Решение созрело почти мгновенно. Лицо Беспалого расплылось в широкой улыбке.
— Больше, чем эти шрамы, браток, ты меня не поцарапаешь. Что ж, приятно было поговорить с серьезными людьми. Жаль, что мы не можем понять друг друга… Ну что ж, живите, мужики… если получится.
Беспалый поднялся, всем своим видом показывая, что разговор окончен, повернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к выходу.
Вновь на пороге барака возник огромный детина, загородив могучими плечами выход.
— А ну прочь с дороги, — рявкнул Беспалый и, когда верзила торопливо отступил в сторону, уверенно распахнул дверь.
В бараке, где располагалась команда Беспалого, в тот вечер стояла необычная тишина. Она не предвещала ничего хорошего. Всем знакомо неожиданное затишье перед бурей, когда всякая тварь спешит спрятаться от надвигающейся стихии, а трава, несмотря на безветрие, стелется по самой земле. Именно таким покоем встретил Беспалого его барак.
Едва войдя, Тимофей попал в окружение братвы. Он был страшно зол и даже не пытался это скрывать. На лице застыла жесткая кривая полуулыбка, глаза потемнели и запали. Зэки старались не попадаться на его пути и поспешно расступались. Все чувствовали: замешкайся на секунду — схлопочешь по физиономии от взбешенного пахана.
— Вот что, братва, — присел Беспалый на нары. Зэки, сидящие рядом, почтительно подвинулись. — Кулачье объявило нам войну. Пообещало затравить нас, как поганую нечисть. Так и говорят, суки, чтобы мы пахали наравне с ними. А когда это было, чтобы вор вкалывал?! Если это быдло привыкло ковыряться в навозе, так думают, что и другим это по вкусу? Эти пидоры посмели сказать, что время блатных закончилось. Дескать, пришла их власть, власть мужиков.
— Совсем обурели, гниды! — заорали взбешенные услышанным урки.
— Это еще не все, братва, — мрачно продолжал Беспалый. — Они говорят, что прежние урки были честнее и справедливее нас! Эти муравьи посмели усомниться в том, что мы блюдем блатную правду! Вспомните, бродяги, когда это было, чтобы мужик голос на урку повышал? Если мы не проучим это отродье, то любой стопроцентный пидор на зоне перестанет уважать нас.
Каждый из зэков понимал, что речь идет не о конфликте между двумя заключенными, — начиналась жестокая борьба за власть, где место побежденному будет определено у дверей барака. И единственное, на что потом сгодится побежденный, так это обслуживать похоть сильнейшего и в конце сеанса подавать ему ветошь, чтобы тот досуха вытер перепачканный конец.
Мужик, вчера еще смотревший на блатного снизу вверх, теперь, в случае победы, мог опрокинуть всесильных урок в касту отверженных и занять освободившееся место. По большому счету в уголовной иерархии ничего не произойдет, просто бывшие землекопы пооботрутся и перерастут со временем в урок, позаимствовав у последних не только блатной жаргон, но и правила поведения. Таковы суровые законы лагерной жизни, и вряд ли отыщется сила, способная что-либо изменить. При этом большинство простых зэков как тянули лямку, так и будут тянуть, а петушня останется петушней.
Уже через пару часов для всей зоны стало очевидно, что возникший конфликт невозможно уладить полюбовно. Это была не просто ссора мужика с блатным, а борьба за верхнюю ступень в лагерной иерархии, за то преимущество, которое дает право повелевать себе подобными, теми, кто по воле судьбы оказался на территории лагеря, за право самим делить каждый шматок сала, решать чужую судьбу, за сладкую возможность посещать женские бараки… А зэки, годами грезившие о женской ласке и сытной пайке, готовы были многое отдать за то, чтобы эти мечты хоть изредка сбывались.
День ото дня конфликт разрастался и скоро стал напоминать пожар, который готов был пожрать вокруг себя все живое.
— Рвать их надо, сук! И хоть вору западло убивать, но выхода у нас нет, — заявил однажды Беспалый. Его слова были подобны ударам молота по наковальне. — Если мы этого не сделаем сейчас, то завтра они нас всех передавят. В общем, так, братва, тянуть не станем, пойдем на них сейчас. Готовь ножи и заточки. Резать будем всех, кто попадется нам на глаза в этом гребаном бараке. — И добавил с жестокой усмешкой: — Очень жаль, что мужики нас не любят!
Лагерь уже спал, когда три десятка блатных, вооруженных ножами и пиками, хоронясь от дремлющих на вышках солдат, серыми тенями заскользили вдоль ограждения локальной зоны.
Накануне в самом углу ограждения была пробита тропа — надрезан кусок металлической сетки. Беспалый нащупал изуродованной рукой надрез, осторожно потянул сетку на себя и первым протиснулся в дыру. Следом за ним туда же полез вор с крупной головой, прозванный зэками Головастиком. Край его бушлата зацепился за обрезанную проволоку, и Головастик, стараясь освободиться, дернулся вперед. Металлическая сетка задребезжала, нарушив молчание ночи, на одной из сторожевых вышек ярко вспыхнул прожектор. Луч света пробежал по рядам колючей проволоки, вырвал из темноты сложенные штабелями бревна, уперся в стену барака, а потом неожиданно погас. От этого ночная тьма показалась зэкам еще гуще.
— Быстрее! Быстрее! — торопил Беспалый. — Это вам не вошь на голой заднице искать. Не высовываться, всем прижаться к стене. А ты, дед, куда полез?! — не сдержал Беспалый удивления, увидев, что из дыры выползает тощий пожилой зэк, которого все звали дед Матвей. — Тебя же эти мордовороты кулацкие одним щелбаном пришибут.
— Э-э, Тимоша! Это надо еще сильно постараться! — И дед Матвей покачал у Беспалого перед носом обрывком тяжелой цепи.
Дед Матвей никогда не считал своих лет. Его больше занимало количество присужденных ему отсидок, а выпало их на его долгую жизнь немалое число: при Александре Третьем он отбыл свои первые пятнадцать лет каторги за убийство, вторично отсидел при Николае Втором в Таганской тюрьме за мошенничество и освободился незадолго до событий семнадцатого года. Февральскую революцию он встретил в Бутырке, а Октябрьский переворот застал Матвея в питерских Крестах. Выходило, что дед Матвей сидел на рубеже веков при всех правителях и властях. Он любил порассуждать о том, при чьем режиме похлебка была гуще, а начальство мягче. Однако всякий раз непременно приходил к выводу, что хозяин к арестанту всегда строг, а напутственное слово кума — далеко не матушкина колыбельная. Иного крова, кроме тюрьмы, дед Матвей не имел, а потому волновался чрезвычайно, когда приходило время освобождения. Глядя на его понурый вид, можно было предположить, что вместо долгожданной свободы ему шьют новое страшное обвинение.
