Но незаконнорожденные дети всегда придавали веса пахану, а потому ни один вор не отказывался от ребенка даже в том случае, если сомневался, что дитя зародилось от его семени.
— Что я предлагаю? Оставаться бродягами, хотя в этом сучьем логове остаться людьми будет ой как трудно! Каждый из нас всю жизнь провел в тюрьме, на этапах и в пересылках. Мы знаем тюремный порядок, потому что мы его создавали! Каждый из нас был паханом в своей зоне, и в его обязанность входило поддерживать порядок, за это он отвечал перед всем воровским миром. Так вот что я вам хочу сказать, люди: нужно переступить через собственную гордыню и выбрать нового смотрящего зоны. Если мы этого не сделаем, то перережем друг другу глотки на радость Беспалому.
— И как же нам выбрать смотрящего, если все мы паханы? Может, ты предлагаешь бросить жребий? — произнес красивый парень лет двадцати восьми, с погонялом Амбал, и губы его сложились в кривую усмешку. Он знал, о чем говорил.
Амбал был из жиганов. Несколько лет назад он вместе со своей кодлой принял сторону уркачей. Именно это обстоятельство решило исход конфликта между урками и жиганами в одном из печорских лагерей. Амбал всецело принял религию воров, навсегда отказавшись от показного барства, которым грешили жиганы. Однако уркачи не могли позабыть его постыдного прошлого и частенько за глаза называли Барчуком. Многие с неприязнью вспоминали случаи, когда пьяный Амбал швырялся в ресторане деньгами, а однажды, поставив перед певичкой сумку, набитую деньгами, предложил ей раздеться донага вместе с оркестром. Что они и сделали.
Он так и не прижился в среде урок и вместе с тем навсегда потерял доверие жиганов.
— Я предлагаю не горячиться и обсудить наши дела спокойно. В этой зоне по воле злого рока собрался такой сходняк, которым не может похвастаться ни один лагерь. — Шельма печально улыбнулся. — Только вот беда — собрались мы не в самое удачное время. Мы должны выбрать себе толкового смотрящего, который сумел бы судить по правде.
— И кого же ты видишь смотрящим, уж не себя ли? — едко осведомился Цыганок, сощурив глаза.
— Нет, от этой чести я отказываюсь сразу, — резко заявил Шельма. Он сопровождал свою речь богатой жестикуляцией, ладони его постоянно взлетали в воздух. Создавалось впечатление, будто он рубит наседающих врагов. — Слишком много у меня в этом лагере недоброжелателей. Признаюсь честно: боюсь пойти против справедливости. Человек, которого мы изберем, должен быть авторитетным, кристально чистым по жизни и по возможности нейтральным.
— О ком ты говоришь, Шельма? Ты нам рисуешь ангела во плоти, — встрял в разговор худосочный сутулый зэк. — Среди нас таких не встретишь. Каждый стоит за свою кодлу и перегрызет за нее глотку. А тех, кто мнил о себе больше, чем следовало, порезали еще в столыпинском вагоне.
— Ты не прав. Есть такой человек. Лучше всего для этого подходит Мулла, — спокойно парировал Шельма. — Блядью буду, если он перешел кому-то дорогу или кого-то несправедливо обидел!
Клятва была серьезной и заставила задуматься каждого из законных. Мулла давно пользовался заслуженным авторитетом среди воров. Он был из тех людей, для кого тюрьма стала родным домом. Несмотря на ненависть ко всему казенному, каждый из них с беспокойством сознавал, что без хриплого лая собак, без вышек и без заборов, опутанных колючей проволокой, их жизнь сделается занудно пресной и такой же тоскливой, как у здорового человека, который волею судьбы оказался в сумасшедшем доме.
О себе Заки всегда рассказывал очень мало. По его словам, он происходил из тех татар, которые пришли когда-то служить московским великим князьям и получили земли на русских просторах. Говорил еще о том, что будто бы его род отличался могуществом и знатностью, восходя корнями к самому пророку Мухаммеду. Но с каждым столетием род все более мельчал, а отец Муллы и вовсе был дворником. Во время революции отец его сгинул невесть куда, оставив сыну зачитанный до дыр Коран, несколько шамоилов с изображением святых мест и тюбетейку.
— Муллу мы все знаем, — осторожно начал вор с крупной, лобастой головой. На его худых и узких плечах такая голова выглядела неестественно, казалось, она могла отвалиться при первом же неосторожном движении. — Он путевый законный. Лично я не припомню случая, когда бы он подвел бродяг. Мне нравится этот парень, и лучшего смотрящего, чем он, нам подыскать невозможно. Вспомните, как он усмирил сучар в колонии под Сеймчаном, когда они захотели вырезать всех урок…
Те, кто знал об этом случае, одобрительно закивали.
* * *
…То, о чем говорил большеголовый вор, произошло пять лет назад, в самый разгар сучьей войны, когда в одночасье вырезали половину блатных. В те времена колонии раскалывались на сучьи и воровские, вирус недоверия друг к другу поразил весь воровской мир. Одна крупная партия воров была этапирована в «красную» зону, где их уже ждало несколько сотен сук. Это был негласный смертельный приговор, вынесенный лагерным начальством ворам за недавний бунт. Вооруженная охрана провела их в отведенный барак через разъяренную толпу ссученных и неторопливо удалилась, ожидая предстоящей потехи. Законные, оставшись в огромном темном бараке, готовились умирать. Те, кто верил в бога, усердно молились в уголке, безбожники крыли на чем стоит свет самих себя, ссученных, дьявола, а заодно и тех, кто молился. Законные знали о том, что ссученные всегда предлагали ворам в законе выбор — перейти в их ряды или принять смерть. Незадолго до этого на сходняке законными решено было, что лучше умереть, чем отказаться от воровской идеи. И когда Мулла, помолившись, вдруг неожиданно вышел из барака, все решили, что он переметнулся на сторону ссученных.
Вернулся Мулла через час.
— Все, бродяги, — бодро произнес он, глядя прямо в недоверчивые физиономии арестантов. Ничего не скажешь — бодрячок, стоящий у края могилы. — Зря молитесь, поживем еще. Пахан этой зоны — бывший мой подельник и старый должник. Когда-то я вытащил его из ментовских лап. А долги возвращают даже суки. В общем, так, мы с ним договорились разделить зону на две половины: воровскую и «красную» — и в дела друг друга не вмешиваться.
Возвращение Заки из лап ссученных было похоже на чудо и напоминало воскрешение библейского Лазаря — многие уже считали Муллу покойником.
И лишь позже Мулла признался, что держал в рукаве нож и в случае отказа своего бывшего подельника уложил бы его на месте ударом в сердце…
* * *
— Я против Муллы, — сказал вор с некрасивым погонялом Глист.
Свое погоняло зэк получает в начале своей воровской карьеры и несет кличку, как собственную судьбу, до самой смерти. Она его корона, она его горб. Редко какой вор с «презрительной» кличкой добивался таких высот, как Глист: он был смотрящим на четырех воровских зонах, дважды выигрывал сражения у ссученных, а на станции Котласская устроил «красным» такую резню, что об этой победе мгновенно заговорил весь Север, прозвав ее «Котласским побоищем».
— Я тоже наслышан о том случае, когда он сумел разделить сучью зону, — продолжал Глист. — Но мне всегда было интересно знать, что же такое он сказал сукам, что заставил их вдруг неожиданно отказаться от войны. А может, эти ребята падают в обморок при виде крови? — предположил он с издевкой.
