— Здравствуй, Лесовик! Слыхал я, какую возню в лагерях ты организовал — дня не проходит, чтобы воры и суки стенка на стенку не пошли.
Лесовик печально улыбнулся. Он создал свою религию, может быть, несколько отличную от классической воровской философии, но тем не менее имеющую такое же право на жизнь, как и всякая другая. Это была религия воров новой формации, более жизнеспособная, что ли, вполне применимая к современным реалиям. Он не считал себя раскольником, а тем более не считал свое учение какой-то крамолой, просто он так жил, и заведенный порядок был для него так же естествен, как для живого человека — дыхание.
Лесовик прекрасно знал, что все воровские зоны считают его Иудой, призывают на его голову все кары небесные и ставят свечи на его быстрейший упокой. Но это его ничуть не смущало.
— Разве я похож на кровожадное чудовище, которое способно сожрать собственных братьев? Вижу, Мулла, что ты меня совсем не знаешь. Жаль, что у нас раньше не было времени познакомиться поближе. Где мы с тобой встречались — в Челябинской пересылке?
Мулла нахмурился, вспомнив, что случай когда-то и впрямь определил их с Лесовиком в одну камеру — в то время никто не мог предположить, что тот станет ссученным вором номер один: если бы можно было предвидеть подобный расклад, Мулла самолично завязал бы крепенький шарфик у Лесовика на шее.
Не дождавшись от Муллы ответа, Лесовик продолжал:
— Эх, жалко, развели нас тогда дорожки, а то, кто знает, может быть, на одной стороне воевали бы!
Сучий пахан в упор смотрел в глаза Мулле. Два крепких самца, два вожака, они как никто тонко понимали значение пристального взгляда, придавая ему порой смысл куда больший, чем словам. По понятиям более слабый должен опустить взгляд — именно так в волчьей стае самый сильный самец подавляет других самцов. Если взгляд будет слишком упорным и долгим, то это воспринимается как вызов. Никто из них сейчас не желал уступать, каждый надеялся на победу.
— Так о чем базар? — наконец проговорил Лесовик, слегка растягивая слова.
В его повадках ощущалась заметная ленца, и если бы Мулла не знал ссученного пахана, то мог бы предположить, что подобная манера вести разговор — своеобразная маска. Этакий неудавшийся трагик, пытающийся сыграть императора. Но сложность заключалось в том, что Лесовик вовсе не играл роль короля — он им был, и это чувствовали даже правильные воры.
— Если ты считаешь себя вором, то должен согласиться на сход — пусть братва решит, как нам делить зону.
— Ты меня умиляешь своей наивностью, Мулла! Будто лох какой-то. Ты находишься в моем доме, который вы называете «сучья зона». Так вот что я тебе хочу сказать: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. — Последние слова были произнесены предельно жестко — мягкотелый король в период боевых действий — это беда, это всегда ведет к большим потерям. А Лесовик непременно хотел победить, криво улыбаясь, он добавил: — А может, тебе суки не нравятся? Вот что я тебе скажу: тут качать права не резон. Щелкну пальцами — и мои молодцы успокоят тебя на веки вечные. А приставил я к тебе охрану для того, чтобы тебя не порвали на части, слишком много накопилось претензий у нашего брата к вам, правильным ворам. Вот что я тебе предлагаю, Мулла: переходи вместе со своей шоблой на нашу сторону.
— А если я откажусь?
— Мне останется только пожалеть тебя — мои бойцы тебя на куски порежут. Ты мне лучше ответь, что было бы со мной, если бы я попал к вам в лагерь? Мне страшно об этом даже подумать. Тебе же я даю шанс выжить, у тебя есть время подумать до утра. Я все сказал.
Дверь захлопнулась, и барак вновь погрузился в полумрак. Мулла первым нарушил молчание:
— Лесовик высказался конкретно. Если мы не поменяем свою черную кожу на красную, то завтра в наших малинах по нашим скверным душам будут плакать марухи… Я так думаю… У нас нет выбора. Может, кто-то считает иначе?
— Мулла, о чем базар, мы уже выбрали себе судьбу!
— Если откажемся сразу, то Лесовик просто переколет нас, как связанных овец. Здесь нужно действовать похитрее.
— Мулла, не играй в темнило, раскладывай марьяж, — поторопил дружка Шельма.
— Надо кончать с этим беспределом в зонах. Откуда все лихо идет? От сук! Если мы Лесовика порешим, то и беспредел уляжется.
— И как же ты это себе представляешь?
— Сначала нужно заморочить пахана, наболтать ему всякого. Пусть поверит, что мы переродились. А как целоваться полезет, тогда его нужно уделать. А уж там, бродяги, беремся за ножи и режемся до последнего — нам не привыкать.
Куда ни глянь — всюду безнадега! Плохо быть оторванным от воровской семьи, с которой сроднился за многие годы; хреново попасть в сучью зону, с которой одна дорога — под могильный холмик, и уж совсем невыносимо умереть под ударами озверевших блядей.
А Мулла спокойно продолжал:
— Давайте разложим карты, на кого упадет бубновый туз, тот и замочит Лесовика.
— Лады, Мулла, — поддержали его бродяги.
— Думаю, расклад для вас ясен, кореша. У того, кто это сделает, не будет никаких шансов выжить, но остальным еще может подфартить.
Бубновый туз — карта скверная во всех отношениях, даже накалывают ее, как правило, насильно и «лепят» на самом видном месте, чтобы знающий мог заприметить издалека. А при жеребьевке бубновый туз не только самая пакостная карта, но и некая «черная метка», указывающая на погост.
Тот человек, на которого сейчас укажет бубновый туз, будет похож на японского камикадзе, готового совершить свой главный подвиг. У себя на родине япошки-камикадзе освобождаются даже от ответственности за уголовные преступления — вот где настоящая свобода! И если таковое случается, то полицейский с легкостью отпускает преступника.
Но все это там, в Японии.
Русский камикадзе создание в высшей степени хреновое — ни чести тебе во время подвига, ни славы после кончины. Ладно хоть удосужатся закопать на полтора метра в землю да воткнут перекошенный крест с маленькой фанеркой, на которой нацарапают имя усопшего.
Мулла аккуратно и тщательно тасовал длинными пальцами колоду. В эту минуту он походил на циркового фокусника, который в любую секунду извлекает из вороха разложенных карт нужную. Но на сей раз игра могла быть только честной — никаких крапленых карт! Слишком велика ставка — человеческая жизнь!
Карты зэки умели делать всегда, порой сотворяя их почти из ничего. Аккуратно разрезанные листки бумаги многократно смачивали слюной, пропитывали потом, склеивали хлебом, рисовали на одной стороне рубашку. Тюремные карты всегда получались лучше фабричных: в них безымянный тюремный Левша вкладывал весь свой невостребованный талант.
Рубашка у тех карт, которые тасовал Мулла, была расписана в виде вихляющегося скелета, который, казалось, собирался соскочить с плотной бумаги на нары и, громыхая костями, пуститься в устрашающий танец. Сейчас скелет выглядел символично, его оскаленная улыбающаяся пасть, словно уста оракула, должна была объявить кому-то из присутствующих смертный приговор.
