— Ноги подержите, когда он биться начнет! — жестко потребовал Лука.
Керосин спал до завидного сладко, высоко задрав носопырку, из которой кустиками торчали мелкие рыжеватые волосы. В эти минуты он напоминал притомившегося озорного мальчишку.
— Падла! — процедил сквозь зубы Злой. — Если бы ты, Лука, не отважился, так я бы его собственноручно придушил. Тем паче опыт кое-какой у меня имеется.
— А жалко бы не стало? — с улыбкой подзадорил Злого Рваный.
— Жалко, спрашиваешь? Это не про меня! — Злой почти обиделся, недовольно фыркнув. — Я любимого отчима розочкой замочил! У меня даже тогда рука не дрогнула, а такую гниль раздавить и вовсе благим делом будет.
Лука с минуту наблюдал за спящим. Внутри предательски шевельнулась мысль: бедняга даже и не ведает, что находится в нескольких секундах от смерти. А потом, взяв поудобнее подушку в обе руки, Лука навалился на его лицо всем телом. Керосин замычал, стал биться, пытаясь сбросить с себя Луку, но тот крепко держал его голову.
— На ноги садись! Ноги прижми, сказал! — громко шептал Лука.
Двое «гладиаторов» быстро сели на ноги Керосину. Еще минуты три тот яростно корчился, точно змея, прижатая к земле рогатиной, а потом как-то сразу обмяк и затих.
— Кажись, издох! — торжественно объявил Лука, повернувшись к Рваному. — Ну что, убедился?! На понт здесь брать ни к чему. Я не дешевый фраер, если сказал, что порешу, значит, так оно и будет.
— А ручки-то у тебя дрожат, — протянул, усмехаясь, Рваный.
— Чего ты удивляешься, Рваный, я ведь — вор, а не мокрушник.
Лука убрал подушку с лица Керосина. На лице покойного застыла гримаса ужаса, рот был широко распахнут, нечто страшное проступало в его лице. Арестанты невольно переглянулись — не каждый день они видели убийство.
— Ты посмотри, как рожу-то у него перекосило, как будто бы к нему сам черт пришел попрощаться.
— В чем дело, братишки? — спросил из своего угла Чешуя.
Только сейчас Лука заметил, что камера проснулась. Храп прекратился. Никто не спал. Все со страхом наблюдали за тем, как Лука осторожными, но вполне привычными движениями прикрыл глаза покойному. Можно было подумать, что он далеко не впервые присутствует при таком событии.
— У тебя что, бельма на глазах? — грубовато отозвался Лука. — Запомоенного порешили!
— Гнить ему в земле, гаду!
— В общем, так, бродяги, неизвестно, какая у нас с вами будет дальше житуха… У каждого свой перст и свои сроки, но быть в петухах даже год — это дрянная доля. Как потом на воле после такого позора людям в глаза смотреть? Так что Керосин свое сполна получил.
— А дальше-то как быть, Лука? Менты хату откупорят, а на полу жмурик стынет. Хозяин-то умный мамонт.
— В хате нас тридцать рыл, следовательно, столько же свидетелей… Но пасть все должны держать на замке. Дежурному по этажу скажем, что как только фары продрали, увидели, что Керосин уже гикнулся. Стылый в углу лежит. Если мы все хором будем дуть в одну дуду — что никто ничего не видел, то спрос с нас невелик, и волки тогда не подкопаются… А если кто-нибудь будет вякать, как босявка, — в голосе Луки послышалась угроза, — и правда выпрет новой раскруткой… Клянусь господом богом, сделаю все, чтобы гаду на пересылке матку вывернули!
— О чем базлаешь, Лука, ведь ты же за народ старался! Как ты мог подумать такое?! Да каждый из нас язык в задницу засунет.
— Вот и лады, — не сумел сдержать вздоха облегчения Лука.
— Только ответь нам, Лука, неужели нам весь срок в запомоенных ходить?
— Есть выход, братва. — Лука старался не смотреть на покойного, вытянувшегося во весь рост у самых дверей. Сейчас тот казался особенно длинным. Непроизвольно Лука уже трижды бросал взгляд на бездыханное тело, и ему очень трудно было избавиться от наваждения: в недалеком будущем он видел себя таким же распластанным. — Вчера по тюремной почте звякнули, что в Печорскую колонию перевели Варяга. Того, что за смотрящего по России… Только он один и сможет нам помочь… Если нет, тогда сидеть нам до конца срока на параше. А это хуже смерти!.. Так что же мы решим, братва?
— Обратиться надо к Варягу, это наше право!
— Мне приходилось слышать, что вор он с понятием, кому как не ему помочь нам в беде. Завтра утром черкну маляву, — подытожил Лука, окончательно успокоившись. — А Ореха знавал я… Гнилая рыбина!
* * *
Варяг внимательно перечитал маляву. За последнюю неделю это было десятое послание. В шести малявах заключенные писали о беспределе администрации, где просили благословение на бунт, спрашивали совета, как действовать дальше, когда «разморожена» будет зона. В остальных извещалось о региональном сходняке и разъяснялось решение недавнего толковища.
Любопытным было последнее послание — его отписали сидельцы из СИЗО, которые оказались запомоенными, выпив по глотку чифиря с опущенным, не ведая о его петушиной масти. На девять писем Варяг отозвался сразу и рассчитывал, что в этот же день они дойдут до адресата, но малява, поступившая десятой, была позаковыристей. По воровской солидарности, он должен был подтвердить решение Ореха и тем самым еще глубже затолкать несчастных блатных и мужиков в петушиное сословие, но неписаные законы и «жизнь по правде» не всегда совпадают.
Варяг дважды перечитал письмо. Он понимал, что в этих краях он единственный, кто способен помочь бедным зэкам, и обращались бродяги к нему с такой же надеждой, с какой тяжелобольной взывает в своих мольбах к господу богу.
Невольная вина арестантов состояла в том, что они слепо доверились новичку и не распознали в нем опущенного. По-человечески это можно понять: не у каждого запомоенного написано на лбу, что он пидор. Это в колонии они заметны и шастают по территории, словно тени, а в следственный изолятор опущенные, еще не отвыкшие от воли, могут входить с повадками подпаханников.
Мужиков было жаль, однако Варяг даже не представлял, как им помочь. Он долго раздумывал над ответом, а когда на решетки легла темнота и заключенные неторопливо разбрелись по своим шконкам, он, оставшись один, взялся писать ответную маляву:
«О беде вашей наслышан. Науку вы получили такую горькую, что, вспоминая вас, зэки еще долго будут креститься. Орех не толкал „черемуху“, что обратной дороги из зашкваренных нет. И вы это знаете… Но все-таки не существует такого закона, чтобы по вине одного петуха страдало три десятка человек. Мое слово такое: вы сумеете отмыться, если отдраите камеру так, чтобы в ней не пахло птичьим духом! А стол, где жрал петух, вы должны отскрести добела. Обещаю свое заступничество на сходе». И поставил подпись: Варяг.
* * *
Всеобщее отчуждение обитатели камеры триста восемьдесят пять почувствовали мгновенно. Даже на прогулках узники из других хат старались держаться от них на значительном удалении, как будто опасались, что зараза способна зашкварить даже в узеньком тюремном дворике. Кожей чувствуя всеобщую враждебность, слыша перешептывания за спиной, несчастные зэки уже всецело ощущали себя отверженными.
