— Не получилось, — подтвердила Нэнси, — хотя бриллиантовое ожерелье ей все-таки досталось. Недешевое, кстати.
— Я больше никогда никого не полюблю, — твердо объявил брат.
Нэнси улыбнулась и обняла его за плечи.
— Никогда — это очень долгий срок, Джо. Спорю, что ты не выдержишь.
— Спорю, что выдержу. На сколько?
— На десятку.
— Годится, — согласился он.
Они пожали друг другу руки, и Нэнси пошла дальше, уверенная, что в один прекрасный день станет богаче на десять фунтов.
~
— Мы переезжаем, — как-то за сытным английским завтраком объявил нам отец.
Мы с братом переглянулись и стали есть дальше. Задняя дверь кухни была распахнута прямо в лето, и пчелы, ошалевшие от августовской жары, своим жужжанием заполнили неловкую паузу. Отец, казалось, был разочарован; он ожидал, что эта потрясающая новость вызовет бурю эмоций, и теперь сомневался, хорошо ли он знает собственных детей; это сомнение будет еще не раз и не два мучить его в грядущие годы.
— В Корнуолл, — с надеждой добавит он и вскинул руки, как забивший гол футболист. — Ура!
Мать, дежурившая у гриля, подошла к нам и села за стол.
— Мы понимаем, это довольно неожиданно, — сказала она, — но когда мы ездили туда на Пасху, там выставили на продажу замечательный дом, и мы сразу же поняли: это то, что нам надо. Мы как раз о таком всегда мечтали и потому сразу же купили его.
Она сделала паузу, словно для того, чтобы нелепость происходящего привела нас в себя, как приводят в себя пощечиной. Это не помогло. Мы продолжали жевать, будто во сне.
— Просто доверяйте нам, и этого достаточно, — сказала мать (опять эта чертова книга).
Брат отодвинул тарелку:
— Ладно. Когда?
— Через две недели, — виновато ответил отец.
— Хорошо, — сказал брат, неуклюже поднялся из-за стола и пошел наверх, оставив на тарелке недоеденный бекон.
Брат лежал на кровати и хлестал себя по запястью эластичным бинтом. На коже оставались перекрещенные красные следы.
— Ну, что ты думаешь? — спросила я с порога.
— Я не думаю.
— Ты хочешь переезжать? — Я уселась на край кровати.
— Почему нет? Здесь для меня все равно все кончено.
Он отвернулся к открытому окну и знакомому пейзажу, с которым нам скоро придется расстаться. Небо было темно-фиолетовым и набухшим, а воздух липким.
— А как же Дженни Пенни? — спросила я.
— Что Дженни Пенни?
— Как ты думаешь, она сможет поехать с нами?
— А ты как думаешь? — Он повернулся ко мне и бинтом хлестнул меня по коленке.
— Ой, не надо.
— Конечно, она не сможет поехать с нами, Элл. Она живет здесь со своей алкашкой-мамашей. — И он опять отвернулся к окну.
— Как же я скажу ей? — спросила я, и мне вдруг стало страшно.
— Без понятия. — Он провел пальцем вертикальную черту по запотевшему стеклу. — Нужна хорошая гроза. Чтобы очистить воздух. Тогда все будет легче.
И словно откликнувшись на его легкомысленные слова, где-то вдалеке, на горизонте, загрохотали первые раскаты грома, пугая птиц и отправившихся на пикники горожан.
Дождь хлынул внезапно. Большие круглые капли напоили пересохшие сады, и совсем скоро вода из переполненных канав залила дорожки, образовал на них грязные водовороты. Небо то и дело вспыхивало яркими вилками молний, вонзающимися прямо в горизонт. Мы увидели, как мистер Харрис бежит к бельевой веревке, но было уже поздно: почти высохшие джинсы опять промокли насквозь. Мы бегом спустились по лестнице и через заднюю дверь выскочили на двор, освещенный очередной молнией. Брат перегнулся через сетку и достал из клетки моего дрожащего кролика.
Я прижала его к груди, а он проворчал:
— Могли бы и поспешить. Я тут чуть на фиг не умер.
— Прости. Прости, пожалуйста, — прошептала я.
— Ты кому это? — крикнул брат.
Во дворе через несколько домов от нас лаяла собака и дети плясали под тугими струями, смеясь и подставляя им лица. Земля дрожала от раскатов грома. Мистер Фиск из соседнего дома выскочил, чтобы закрепить парусиновый навес, который бился на ветру и норовил отправиться в полет. А мы стояли посреди нашего сада, не прячась от дождя, и смотрели, как ветер и потоки воды с неба взбаламутили и смешали все, что составляло нашу жизнь, и жизнь нашего дома, и жизнь наших соседей, и только теперь утреннее сонное безразличие вдруг покинуло нас. Вот санки, которые сделал наш отец, и мы брали их в школу, и все нам завидовали; вот призрак старых качелей, на которых мы качались и с которых падали, и еще отзвук нашего плача. Вот на этом газоне мы сыграли бесчисленное множество крикетных и футбольных матчей, и в память о них на нем навсегда остались проплешины. Здесь мы ставили палатку и спали в ней летними ночами, а здесь притаилась сказочная страна, которую мы исследовали. И теперь со всем этим нам придется расстаться навсегда. А когда ветер унес грозу дальше и к нашему кусочку мира пробились первые лучи солнца, появилась она. Ее мокрое лицо показалось из-за забора. Она не улыбалась. Словно уже знала.
— Иди к ней, — сказал бог.
— Почему? — спросила она, не отнимая полотенца от мокрого лица.
В тишине громко тикали часы. Отпустив полотенце, она горестно смотрела перед собой, а я мечтала, чтобы вернулся брат и разогнал эту тревогу и тоску. Стул казался мне слишком жестким. Лимонад — слишком сладким. Прежняя легкость — неловкостью. Все стало другим.
— Почему? — снова спросила она, и ее глаза тут же налились слезами. — Почему? Почему? Почему? Почему? Почему?
Я не знала, что ответить.
— Это из-за меня?
— Нет, конечно. Мама и папа говорят, что так надо.
— Куда вы едете? — спросила она и так стиснула кролика, что он начат вырываться.
— В Корнуолл.
— Я тебя больше никогда не увижу, — сказала она и уронила бога на пол.
— Блин, — буркнул он и спрягался под коробкой.
Она сгорбилась, опершись локтями о колени.
— А как же Атлантида? Мы ведь хотели найти ее вместе.
— Может, она в Корнуолле, — предположила я. — Найдем ее там.
— Нет ее в Корнуолле!
— Почему нет?
— Потому что нет. Это должно быть только наше место. Как ты не понимаешь? Наше, а не общее!
Она начала топать ногами, охваченная злостью, той злостью, которую часто угадывал мой брат, когда играл с нею. Это была особая избыточная энергия, опасная сила, способная превратить любую игру в войну.
