Она упала на пол, увлекая за собой миску, тарелку, вазу с еще не распустившимися цветами и свои палочки для еды (она никогда не ела китайскую еду вилкой и ножом; для нее было важно делать это правильно). Она и использовала палочку только потому, что та оказалась у нее под рукой: черная, металлическая и острая, часть свадебного подарка. Понимаете, она действовала инстинктивно. Он наклонился к ней и плюнул, но забыл прижать к полу ее руки. Сначала она думала, что попала ему в плечо. Только потом она поняла, что пятнадцать раз проткнула его сердце.
— Вот, — сказала я и протянула отцу письмо.
Он отложил пилу и сел в старое, засыпанное опилками кресло; долго шарил по карманам в поисках очков, пока я не показала ему на лоб, и тогда он нащупал их и опустил на глаза. Только такие моменты и выдавали его возраст, мелкие трещинки в сверкающей броне вечного мальчика. Я смотрела, как он читает. Его лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Он еще не перевернул страницу, подумала я и вышла на улицу, подальше от запаха опилок и машинного масла, такого знакомого запаха его мастерской.
В детстве я постоянно торчала там, смотрела, как он делает разные вещи: причал, сарай, гимнастические лесенки для наших соседей, буфеты, полки и, конечно же, наш стол. Как хорошо, что он не ходит на работу, думала я тогда, ведь он так занят, он все время что-то делает. Он часто отдавал мне крепкие деревянные кубики, и я скоблила и шлифовала их до тех пор, пока они не становились гладкими, как морские камешки, и их можно было подарить кому-нибудь. Он рассказывал мне о волокнах дерева, о его структуре, о том, что древесина у дуба бледно-коричневая, а у бука иногда имеет красноватый оттенок; что у дуба текстура грубая, а у платана тонкая, а ясень очень хорошо гнется. В моей жизни было полно таких моментов, чудесных моментов, которые я принимала как должное. А Дженни Пенни никогда не знала своего отца. Рядом с ней никогда не было человека, который научил бы ее различать сорта дерева, рыбачить, радоваться.
— Элли, — позвал отец.
Я зашла в сарай и присела на ручку кресла. Отец вернул мне сложенное письмо и ничего не сказал. Я ждала большего — горестного вздоха, мудрого замечания, хоть чего-нибудь. Но вместо этого он поднял очки, устало потер глаза, как будто не прочитал про жестокость жизни, а сам увидел ее. Я положила руку ему на плечи, а то вдруг он опять вспомнит о Джин Харгривз, чей призрак вроде бы уже давно оставил его в покое, но, может, нам это только казалось.
— Она сказала, что получила разрешение на посещение? — спросил он.
— Да, на следующую среду.
— Поедешь?
— Конечно.
— Хорошо, — сказал он, встал с кресла и наклонился над верстаком.
На пол упал гвоздь с таким звуком, словно где-то вдалеке зазвонил колокол. Отец наклонился и поднял его.
— Возможно, она не… — начал он.
— Ты сможешь помочь ей? — перебила я его. — Если мы соберем все документы и свяжемся с ее адвокатом? Ты сможешь помочь ей?
— Посмотрим, — сказал он.
Особой надежды в его голосе я не услышала.
~
Стоя в очереди, я ждала, пока откроют ворота. Вокруг меня возбужденными голосами переговаривались люди, ожидающие свидания с матерью, сестрой, дочерью, женой. В тени было прохладно, и я инстинктивно подышала на руки, не столько от холода, сколько потому, что сильно нервничала.
— Хочешь сигаретку? — спросил меня кто-то сзади.
Я обернулась и улыбнулась незнакомой женщине.
— Нет, спасибо, не надо.
— Первый раз? — спросила она.
— Так заметно?
— Я всегда вижу, — улыбнулась она, пытаясь одновременно закурить сигарету, отчего улыбка получилась кривой. — Все будет нормально, не волнуйся, — добавила она, взглянув на ворота.
— Да, — кивнула я без особой уверенности, потому что и правда не знала, будет или нет.
— А вы давно сюда ходите? — спросила я и тут же пожалела об этом.
Она не рассердилась, только засмеялась.
— Пять лет. Через месяц ее освобождают.
— Здорово.
— Моя сестренка.
— Понятно.
— Ее ребенок пока со мной.
— Наверное, тяжело.
— Бывает и похуже, — пожала плечами она. — А у вас кто?
— Подруга.
— Надолго?
— Девять, — ответила я, начиная привыкать к этой рубленой манере беседы.
— Блин, не шутка.
— Да уж.
Ребенок вдруг выкрикнул что-то и побежал к открывающимся воротам.
— Ну, пошли. — Она последний раз затянулась и бросила сигарету на землю.
Ребенок вернулся и раздавил окурок, будто муравья.
— Удачи тебе, — сказала она, и мы двинулись вперед.
— И вам тоже, — откликнулась я и вдруг снова занервничала.
Конечно, меня обыскивали и раньше — в аэропортах, на вокзалах, в театрах, — но на этот раз все было по-другому. Два месяца назад ИРА опять активизировалась: один взрыв в Докленде и второй в автобусе в Олдуиче. Все психовали.
Офицер выложил на стол, словно на продажу, все жалкие подарки, которые я собрала для Дженни Пенни: марки, компакт-диски, хороший крем для лица, дезодорант, печенья, журналы и блокнот. Я могла бы собрать и больше, потому что надеялась: они сделают ее камеру просторнее, а дни короче, и жизнь перестанет казаться такой невыносимой. Офицер сообщил мне, что целоваться на свиданиях запрещено, и я покраснела, хотя, казалось бы, что тут особенного? Я сложила вещи обратно в сучку и отошла, уступив место следующему.
Я миновала большой зал для свиданий, воздух в котором был враждебным и неподвижным, как будто тоже находился в заключении, и села за назначенный мне стол номер пятнадцать. С этого места хорошо просматривался весь зал.
Женщина, с которой я разговаривала в очереди, сидела у самого входа и болтала с мужчиной за соседним столом; их голоса вливались в общий негромкий гул. Я наклонилась к стоящей на полу сумке, чтобы достать газету, и пропустила появление в зале первых заключенных. На них была обычная одежда, они махали руками и улыбались своим друзьям и родным, и приветствия их звучали совершенно нормально. Я не отрываясь смотрела на дверь и на входящих. Мне вдруг подумалось, что я могу не узнать Дженни Пенни. Да и как узнать? Фотографии у меня не было, а люди меняются. Какие самые характерные черты были у нее? Волосы, разумеется, но она могла подстричь их или покрасить, и что тогда осталось? Какого цвета были у нее глаза? Стала ли она высокой или осталась маленькой? Как она смеялась? Я не помнила даже ее улыбки. Взрослая Дженни Пенни была для меня незнакомкой.
Я привыкла ждать ее. Когда мы были маленькими, я ждала ее постоянно, но никогда не злилась, потому что у меня-то не было того, что так усложняло ее жизнь.
