Чарли и я уже со всеми распрощались и теперь сидели на кровати и ждали.
— Ну что ж, мистер Джо, вот и все, — сказала Грейс.
— Я знаю.
Она потянулась к нему, и он ее обнял.
— Спасибо вам, — сказал он. — Спасибо за все, — и добавил шепотом еще что-то, чего мы не слышали.
— А вы теперь не пропадайте. И пусть эта ваша знаменитая тетка пришлет нам несколько фотографий с автографами. И какая-нибудь ее одежка для лотереи тоже не помешала бы, — засмеялась Грейс.
— Мы ее саму сюда пришлем, — пообещала я. — Проведете ее по госпиталю, покажете новое отделение.
— Ей тоже будет полезно, — добавил Чарли.
— Это еще лучше, — согласилась Грейс.
Неловкое молчание.
— И не забудьте — Луизиана. Весной там очень славно.
— Значит, до весны, — сказали мы.
— Я никогда не забуду вас, — сказал Джо.
— Говорила же я, что вы не похожи на драчуна, — засмеялась она, показав на его рот.
~
Я здесь, но я не ваш
В такси он сидел, прижавшись лбом к стеклу, молчаливый, далекий, необщительный. Мы переехали мост, и залитый вечерними огнями город был теперь перед нами.
— Бог мой, — прошептал брат, захваченный этим зрелищем огромного расцвеченного города, и я только теперь поняла, что он видит его впервые.
— А где были башни? — спросил он.
Чарли показал. Он кивнул, и после этого мы не сказали ни слова — ни о том дне, когда его нашли, ни о том, что этот мост был его любимым местом; для этого еще будет время. Мы молча следили за его взглядом и вместе с ним заново испытывали восторг перед этим городом, чего с нами не бывало уже много лет.
Чарли расплатился с таксистом, мы вышли, и я вдруг испугалась неизвестно чего.
— Это твой дом, Джо, — сказала я и бегом поднялась по ступенькам, думая, что он поднимется следом.
Но он не поднялся. Вместо этого он вышел на середину дороги и медленно огляделся. Наверное, пытается сориентироваться в пространстве, решила я. А может, просто боится войти в дом и найти там ключ к тому, кем он был.
Чарли похлопал его по плечу и подтолкнул к крыльцу.
— Пошли, — сказал он спокойно.
В холле горел свет, и я еще чувствовала запах свечей, которые мы с Чарли жгли два дня назад, когда я только приехала и мы всю ночь разговаривали и пили.
В доме было тепло; вокруг камина и лестницы залегли глубокие тени, от которых комната казалась просторнее. Джо вошел следом за мной, остановился, медленно огляделся. Посмотрел на большие фотографии на стене — три работы Нэн Голдин
[32]
, за которые он когда-то отвалил кучу денег, — но ничего не сказал, а вместо этого быстро взбежал по ступенькам. Мы слышали его шаги по лестничным площадкам наверху, а потом он так же быстро спустился и, не задерживаясь, прошел на кухню. Скрип задней двери в сад, его шаги по железной пожарной лестнице.
Мы снова встретились в гостиной. Я стояла на коленях перед камином и собиралась развести огонь.
— Я сам могу это сделать, — сказал он и положил кучку щепок на кусок газеты.
Оставалось только поднести спичку. Это был один из тех многих моментов, когда его память разветвлялась, как дорога на перекрестке: он помнил, как развести огонь в камине, но не помнил, когда делал это в последний раз и кто тогда был с ним. Он поглядел на меня и улыбнулся. Он вообще много улыбался в те дни: улыбался, когда не знал, что сказать; улыбался из вежливости, из страха обидеть, или по тем причинам, о которых в нормальных семьях никто не думает.
— Ты не мог бы немного поговорить с ними? — попросила я. — Им достаточно будет просто услышать твой голос.
— Конечно, — ответил он. — Если хочешь.
Я оставила его одного и через приоткрытую дверь до меня доносились только некоторые слова: «дом», «чувствую себя хорошо» и несколько раз «Грейс». Я знала, что он разговаривает с матерью, что с тех пор, как он нашелся, она успела очень многое прочитать о его состоянии, что она не будет его торопить, не будет давить, что она готова ждать, потому что уже ждала, и пока ей достаточно знать, что он живет в этом мире.
Он спустился по ступеням так осторожно, словно они были стеклянными, пришел к нам на кухню. Я протянула ему бокал, налила вина.
— Это было твое любимое.
— Вот как? — спросил он смущенно.
Мы смотрели, как он пьет.
— Хорошее. — Он поднес бокал к свету. — Дорогое?
— Ужасно, — кивнула я.
— И я мог его себе позволить?
— Мог, наверное. Завтра можешь проверить свои счета, если захочешь.
— Я богат?
— Не беден.
— У меня столько денег, что я могу их раздавать?
— Не знаю. — Я пожала плечами. — Ты хочешь их раздать?
— Я не знаю, чего я хочу, — сказал он и налил себе еще вина.
Сначала он довольно внимательно слушал рассказы о нашем доме, родителях, моей жизни в Лондоне, но потом вдруг вскакивал и уходил спать или просто выходил из комнаты, и это было самое тяжелое, потому что ему явно скучно было слушать о людях, которых он не помнил, не знал и не хотел знать. По-настоящему увлекали его только разговоры о Грейс, о фильмах, которые он смотрел в больнице, о Джерри из палаты интенсивной терапии, то есть о тех пяти неделях жизни, которые теперь и составляли все содержимое его памяти. И мы не были частью этой жизни.
— Что ты пишешь? — спросил он меня как-то, вернувшись из больницы после осмотра.
— Колонку для газеты. Это моя работа.
— О чем?
— О тебе, в частности. Я называю тебя Максом. О Чарли. О Дженни Пенни.
— Кто это?
— Моя подруга детства. Ты тоже ее знал. Она сейчас в тюрьме. Сидит за убийство мужа.
— Хорошая подруга, — засмеялся он, и это было жестоко.
— Да, — тихо сказала я, — очень хорошая.
Мы постарались подойти поближе. Запаха горящего топлива уже не чувствовалось, и вместо него остался только тот страшный запах, о котором нельзя было говорить. Он внимательно читал записки с описанием пропавших и, наверное, сам ощущал себя одним из них. Мы разделились, и я видела, как он медленно прошел мимо десятков фотографий с улыбающимися лицами и вдруг остановился и прикоснулся к одной из них.
— Элли! — Он жестом позвал меня к себе. — Это же я.
Там, рядом с выгоревшей фотографией чьей-то бабушки, было и его улыбающееся лицо и черно-белый блеск воды в бассейне за его спиной. Он снял фотографию, сложил ее вдвое и засунул в карман.
