— Помолимся сначала — предложил он, низко опустив голову.
Я посмотрела на Чарли. Что еще за хрень?
Он пожал плечами.
— Возблагодарим Господа за даруемую нам… — начал Джо и вдруг остановился.
Он посмотрел на нас. Склонив головы, мы повторяли его слова.
— Я же пошутил, — засмеялся он и, взяв краба, отломил переднюю клешню. — Просто шутка!
Чарли тоже засмеялся, а я нет. Ублюдок, подумала я.
Я ушла в себя, весь вечер молчала и только пила — мы все пили, никто не считал сколько. Злость, как кислота, разъедала меня изнутри, когда я видела, как быстро он осваивается в своем настоящем, как он доволен и даже счастлив в нем. Не знаю, почему я так на это реагировала. Наверное, врач сказал бы, что это нормально. Мы платили ему деньги за такой диагноз.
Чарли под столом погладил меня по ноге, стараясь подбодрить; он смотрел на меня и улыбался, радуясь наполненному работой дню и их новому союзу. Джо вдруг перестал жевать и прижал руку ко рту; мне показалось, что его сейчас стошнит. Чертов панцирь, подумала я, еще один сломанный зуб.
— Выплюни, — посоветовала я.
— Все в порядке.
— Ты ведь раньше любил крабов.
Он вытянут руку, призывая меня замолчать. Я уже ненавидела этот новый жест, эту ладонь у меня перед лицом.
— Ты любил крабов, — упрямо повторила я. — Ах да, я же забыла: мне не разрешается напоминать тебе, что ты любил. Нельзя на тебя давить.
— Элл, прошу тебя!
Он так и сидел замерев и держал руку у рта; его глаза были закрыты, словно он не хотел видеть меня и говорить. Я встала, отвернулась и отошла к раковине.
— Я, черт возьми, больше не могу это выносить, — тихо сказала я и налила в стакан воду из-под крана.
— Элли, все нормально, — вмешался Чарли.
— Ничего не нормально. С меня хватит.
Он встал, шумно отодвинул стул и подошел ко мне. Хотел взять меня за руку.
— Отвяжись, Джо.
— Ладно. — Он отошел.
— Для тебя все очень просто, да? Ты и не собираешься бороться. Тебе все равно. Тебе ничего не интересно. И мы тебе неинтересны. И тебе наплевать, что было раньше. Ты, черт возьми, шутишь!
— Мне не наплевать.
— Перестань, Элли, — попросил Чарли.
— Мне так многое надо тебе рассказать, а ты ни о чем не спрашиваешь!
— Пойми ты, что я не знаю, с чего начать.
— Ты просто начни! Просто начни, твою мать! Спроси о чем-нибудь. Все равно о чем.
Он стоял и ничего не говорил, молча смотрел на меня. Опять прижал руку ко рту, закрыл глаза.
— Элл…
— А хочешь, я сама начну? Слушай. Ты любишь бананы. И хорошо прожаренную яичницу. Ты любишь плавать в океане и не любишь — в бассейне, ты любишь авокадо, но только без майонеза, любишь молодой салат, и грецкие орехи, и бисквитные пирожные, и финики, и виски — как ни странно, не односолодовый, а купажный, — и еще ты любишь «илинговские» комедии
[34]
, и пасту «Мармайт»
[35]
, и сдобные булочки, и церкви, и благословения и одно время даже собирался стать католиком, после того как сходил на мессу с Элиотом Болтом. Ты любишь мороженое, но только не клубничное, жареную баранину, но только с кровью, и первую листовую свеклу. Еще ты любишь идиотские яхтенные мокасины, рубашки без воротника, оранжевые джемперы с круглым вырезом; ты любишь Оксфорд больше, чем Кембридж, Де Ниро больше, чем Аль Пачино и…
Я замолчала и посмотрела на него. Его глаза были закрыты, а по лицу катились слезы.
— Спроси меня о чем-нибудь, — попросила я.
Он молча помотал головой.
— Ты болел корью и ветрянкой. У тебя была одна девушка. Дана Хэдли. Ты сломал три ребра. И палец. Дверью, а не когда играл в регби. Ты не любишь изюм и орехи, когда они в шоколаде, а в салатах любишь. Ты не выносишь хамства. И невежества. И несправедливости, и нетерпимости. Спроси меня о чем-нибудь!
Он покачал головой.
— Ты не любишь роликовые коньки, и кофе из «Старбакса», и их дурацкие кружки.
Он опустился на стул и взялся за голову. Чарли подошел к нему.
— Ты не умеешь кидать летающую тарелку. И не умеешь танцевать. Вот такой ты человек, Джо. Ты — все это и еще многое другое. Это тот человек, которого я знаю, и если ты вспомнишь его, то вспомнишь и меня, потому что все это связано с какими-то моментами, и большинство из них мы прожили вместе. И от этого больнее всего.
— Элли, — прошептал Чарли, — прекрати.
— Пойми, ты был единственным человеком, который знал все. Потому что ты был рядом. Ты был моим свидетелем. И если моя жизнь периодически превращается черт-те во что, то ты хотя бы знал причины. Причины ведь есть. И я всегда могла посмотреть на тебя и подумать: по крайней мере, он знает, в чем тут дело. А сейчас я этого не могу и мне страшно одиноко. Прости меня. Все это уже бессмысленно, да?
И тут, наверное, впервые в жизни я вышла из его тени и шагнула с веранды прямо в темноту, распутав сонных летучих мышей.
Похолодало, изо рта у меня вырывался пар, и было ясно, что осень уже кончилась и наступила зима. Я вдруг поняла, что не знаю, куда идти, и все здесь чужое: и темнота, и кусты, и странные звуки, и чей-то лай — собаки или койота? Эта земля была очень старой, и чем дальше я уходила от дома, чем ближе придвигалась ко мне тень горы, тем острее я чувствовала скопившиеся в ней гнев и страсть.
Я села посреди старой дорожки, которую неизвестно зачем заасфальтировал когда-то бывший богатый владелец. Сейчас асфальт потрескался, в щелях росли трава и маргаритки. Я сидела и смотрела, как похожая на замерзшую реку дорожка исчезает вдали — то ли на границе участка, то ли на краю мира.
Он вышел из темноты, решительно шагая, и его подсвеченные луной светлые кудри казались нимбом. И, увидев его, я с такой пронзительной силой ощутила свое одиночество — и настоящее, и прошлое, — что поняла: я больше и дня не смогу оставаться рядом с ним. Завтра же уеду: на автобусе до города, на самолете до Лондона и дальше в Корнуолл, к родителям, которым придется все объяснять. Когда-нибудь он, может, и вернется. Когда-нибудь.
Он уже не шел, а бежал ко мне, и я вдруг испугалась, вскочила и бросилась в темноту, прочь от его слов, от «Элл, подожди», от его протянутой руки.
— Отстань от меня! — крикнула я.
— Погоди, — попросил он и прикоснулся к моему плечу.
