– Докладывал начальник лагерного сбора полковник Белоконь!…-конь-конь-конь… – Докладывал замполит лагерного сбора полковник Сивакобыла!…-кобыла-кобыла-кобыла… – Ко-о-они… – они-они-они…
Это флейтист сказал. Ну а мы… мы громко пёрнули, потому что смеяться в строю нельзя.
РАЗВОД в день смерти Брежнева
В Советской Армии, как и в любой другой, существовали наряды. Наряды по роте, или наряды по курсу, как их называли в нашей Aкадемии, служили обычным наказанием для нарушителей, поэтому их боялись. Сходишь в наряд – день на свалку, занятия пропустил, иди вечерами отработки сдавай, заочного образования в медицине не бывает. А еще их боялись из-за развода – обязательной процедуры, которую ежедневно устраивало начальство для новых суточников. Этакий смотр, какой ты молодец, как у тебя блестят сапоги и бляха и вообще, насколько воин в боеготовности пребывает – точно ли знает порученное ему дело мытья казармы и туалетов, а также охраны своих товарищей. Точнее, охраной товарищей мало интересовались, наших командиров больше волновали нарушители порядка и неприкoсновенность комнат с оружием.
Проучились мы всего пару месяцев, совсем еще зеленые первоклашки. Подошла моя очередь заступать в наряд. Перед разводом все сознательные курсанты Устав читают – про то, где положено находиться дневальному, что он делает и за что отвечает. А я был несознательный. Я анатомию читал, вот и поплатился за это. Пришли мы на развод, что проводился перед Штабом, построились, гавкнули хором «здравия желаю» дежурному по Академии и замерли. Дежурным был полковник Новицкий, гроза и буквоед. Ходит этот солдафон, в каждого третьего пальцем тычет, осматривает, как подшит, побрит, подмыт, как подстрижен и начищен, и, конечно, спрашивает знание Устава. Угораздило меня в эти третьи залететь. Вопрос стандартный – обязанности дневального. У меня, салабона, от волнения в голове закружилось, все мысли в ком сбились где-то в районе спинного мозга. Но делать нечего, я быстро залепетал слова из Устава. А знаете как трудно, когда не знал, да еще и забыл:
– Дневальный по курсу назначается из курсантов и выставляется из дверей недалеко от комнаты с тумбочками вблизи входного оружия… Эээ, виноват, товарищ полковник! Назначается из тумбочек, что у входных курсантов вблизи дверей с комнатами и оружием..
Лицо Новицкого, и без того длинное, вытянулось еще больше. Он позеленел от злости и рявкнул два слова:
– Снять!!! Доложить!!!
Споро подбежал майор, помощник дежурного или помдеж сокращенно, он меня снял и прилепил еще пять нарядов, чтоб тренировался. Оставшийся день я усиленно читал Устав, точнее, учил его наизусть, а потом пошел заступать в наряды, как патрон в патронник при стрельбе очередями. Поотстал я, пооброс хвостами и отработками, поназаваливал зачетов, и наконец остался мой последний наряд. И тут утром объявляют о смерти Брежнева. Ах, какой день – траурная классическая музыка по телевизору, флаги везде приспущены, народ грустный, все о будущем гадают. Однако отцы-командиры расслабляться не дают – в такой день, сами понимаете, всякие там происки империалистические да провокации НАТО должны случиться. На происки и на НАТО мы плевали, а вот Брежнева, генсека партии-рулевого и главгера советского анекдота, нам по-правде было жалко. И вот я снова на разводе. Всем курсам навтыкали по уши про усиление дисциплины, мы стоим и дрожим, мерзнем на морозце. Но дрожим не от погоды – слух прошел, что опять Новицкий дежурным заступает, специально к такому дню. Меня-то он точно помнит, поэтому и настроение мое обреченно-созерцательное. Кружатся белые мушки-снежинки в холодном свете ртутных прожекторов, 18—00, уже темно. В последние минуты делать нечего, мы разглядываем народ за забором Штаба. Народу там полно, идут плотным потоком по проспекту Лебедева, хоть день и траурный, но в центре Ленинграда час пик никто не отменял. И вот за ярко освещенными желтыми стеклами в дверях Штаба проплывает полковничья папаха. Все подтянулись. Распахиваются двери и… И по строю разносится гулкий вздох облегчения – дежурным по Академии заступает полковник медицинской службы доцент Тумка с кафедры биологии. Биолог Тумка был человек очень добрый и, за исключением полковничьей формы, абсолютно «невоенный». А помдеж – капитан-служака с первого факультета, где врачей на командиров переучивают. Курсанты, чувствуя тяжесть момента, подтянулись, подравнялись, наряд, как ни крути, особенный – сам начальник СССР дуба дал! Но тут развод превращается в цирк. Начало обычное – помдеж, выпучив глаза и тоже трясясь от волнения, кричит: – Наря-а-ад!!! К выходу дежурного по Академии, смирно!!! Все застыли. Обычно дежурный после этих слов должен вдарить лихим строевым шагом до своей «точки» – специально нарисованного на асфальте квадратика. Там он замирает, а потом тоже выкрикивает привычное «Здравствуйте, товарищи курсанты!». Тумка этого делать не стал. Натягивая на ходу портупею, он весьма вольной походкой подошел к стою. Встал на каком-то случайном месте и в своей протяжной сибирской манере говорит: – Добрый вечер. День-то какой… Да-а-а… Ну что, все готовы? Тогда идите…Потом поворачивается и плетется обратно к дверям Штаба. Помдеж, меняясь в лице, бегом догоняет Тумку и начинает что-то быстро говорить ему на ухо. Наряд и караул стоят в нерешительности – развод-то, по сути, ещё и не начался. Полковник Тумка останавливается и молча слушает капитана. Наконец помдеж выговорился, и Тумка, поворачиваясь к нам, изрекает: – А-а-а, понятно! Подождите пока все, я имел в виду о-о-отставить! Все замирают с улыбками на лицах, а помдеж пулей улетает в Штаб. Через минуту возвращается с «пакетом» (это конверт с паролем для караула) в одной руке и пистолетом в другой. Тумка наконец застегнул портупею, а про пистолет, видимо, вообще забыл. Строй с интересом следит за разворачивающимся шоу. Тумка не обращая внимания на пистолет, берет конверт, вскрывает, надевает очки и начинает читать, повернув бумагу к свету. Затем громко объявляет: – Наря-а-ад, слушай СЕКРЕТНОЕ СЛОВО!
За забором Штаба народ как по команде поворачивает головы в нашу сторону и с интересом прислушивается. Помдеж подпрыгивает словно ужаленный и опять что-то объясняет Тумке. По Уставу положено пароль сообщать только начальнику караула, и то шепотом на ухо. Похоже, эти прописные истины воинского поведения и пытается втолковать капитан своему начальнику. Наконец, они до начальника доходят, и Тумка, напуская серьезности и срываясь на фальцет, очень громко кричит:
– Карау-у-ул!!!
Прохожие за оградой Штаба останавливаются, как бы всматриваясь, кто и по какому случаю взывает о помощи в такой скорбный день. Нашему строю их реакция хорошо видна, и курсанты уже откровенно хихикают. Тумка хмурится – такая публичная дискредитация совершенно выбивает его из колеи. Но полковник старается выглядеть грозным и пытается исправить сложившуюся дурацкую ситуацию:
– О-о-отставить караул!
Все ржут. Тумка жестом подзывает помдежа и что-то вполголоса уточняет. В морозном воздухе хорошо слышны слова обоих. Прослушав короткую лекцию, полковник бравоповторяет только что произнесенное изречение капитана: – Начальник караула, ко мне!
Подбегает начкар, и Тумка суёт ему конверт. Помдеж опять что-то бубнит Тумке. Слышно, как он пытается ему объяснить, что конверт по прочтении необходимо уничтожить путем сжигания, что пароль в письменном виде не хранится и на руки никому не выдается. Тумка вроде это понял и забирает конверт из рук начкара. По его лицу заметно, что развод ему уже порядком надоел. Скорчив недовольную мину, он поворачивается к капитану, нетерпеливо и громко спрашивая: – Всё-о-о?!
