21. Степь да степь…
Огромный, как сборочный цех, кабинет Скурятина еле вмещал стол для совещаний – такой длинный, что с него вполне мог, разогнавшись, взлететь небольшой прогулочный самолет. Сам Эдуард Степанович сидел в высоком кожаном кресле у дальней стены, опустив кулаки на идеально чистую, ничем не омраченную полированную поверхность. Лишь бронзовый бюстик Есенина стоял на столе, да еще полдюжины дистанционных пультов были аккуратно разложены по ранжиру. Прямо за креслом висела большая цветная фотография: президент, одетый в трехцветный туристический комбинезон, радостно изумленный, неловко тащит из водяной пыли на выгнувшемся спиннинге здоровенного, готового сорваться лосося. А глава ФУКСа в таком же государственном комбинезоне откуда-то сбоку просовывает сачок, при этом его лицо странным образом одновременно сочетает в себе иерархическое почтение и досаду на неопытность законно избранного рыболова.
Однако фотографический Скурятин-рыболов совсем не походил на Эдуарда Степановича, сурово сидящего на посту. На руководителе управления конституционной стабильностью был просторный темно-синий со сдержанным переливом костюм, белоснежная сорочка и голубой шелковый галстук со скромными диоровскими колечками. В петлице серебрился маленький двуглавый орел, держащий в когтях золотую клюшку для хоккея на траве. Лицо чиновник имел бровастое, обвисшее, как у породистой собаки, и апоплексически красное. Казалось, он только что наорал на кого-то, опасно багровея, и теперь успокаивался, поглаживая седой висок. Возможно, именно так и случилось: Скурятин смотрел не на депутацию, скромно остановившуюся сразу за порогом, а на гербовый телефон, причем смотрел с ненавистью, видимо, договаривая мысленно то, что не решился доверить правительственной связи. Четверо вошедших почтительно ждали, когда их заметят. Наконец начфукс безмолвно выговорил «вертушке» все наболевшее и медленно перевел строгий взгляд на робких посетителей.
– Проходите, присаживайтесь!
Трое сели, а Дадакин остался стоять, по-официантски изогнувшись в стане, вынув из кармана золотую авторучку и маленький еженедельник в голубом переплете, – точно готовился принять заказ.
– Ну, а вы как сыграли вчера? – угрюмо спросил Скурятин у хорошего человека.
– Нормально сыграли… – деликатно уклонился тот от прямого ответа.
– Сам сколько забил?
– Шесть.
– А ты?
– Три.
– Молодец! А мои х…ы вчера п…и, как последние м…ы! – чистосердечно выругался Эдуард Степанович. – Надо что-то делать! Это ж прямой плевок в морду российскому спорту! Дадакин, сколько стоит этот бульбаш, который вчера два гола нам в…л?
Помощник чиркнул что-то в еженедельнике, обошел кресло шефа сзади и, склонившись с аппаратной гибкостью, показал написанное.
– Дороговато, – крякнул Скурятин. – Но брать надо. Звони Канторидзе!
– Но ведь… – Дадакин покосился на депутацию, – дело по «Русьимпорт нефти» закрыто.
– Как закрыто?
– Так получилось.
– Открыть! – начал снова багроветь президент хоккея на траве. – Ишь ты! Как нашу нефть задарма качать и в Куршевель б…й таскать, они первые, а как русскому спорту помочь, не дозовешься. Открыть дело!
– Понял.
– Ничего ты не понял! А ну, покажи свои «котлы»! Нет, ты не мне – ты им покажи!
Дадакин покорно продемонстрировал свои роскошные часы.
– Видели? «Картье»! Теперь посмотрите на мои! – Скурятин резким движением, мелькнув бриллиантовой запонкой, выпростал волосатое запястье из белоснежной манжеты, – «Победа». Первый часовой завод. Сорокового года выпуска. Отец всю войну с ними прошел, рейхстаг с ними брал, целину поднимал и мне оставил. Идут! Послушайте! Ну!
Каждый с покорным умилением приблизил ухо к реликтовым часикам на старинном ремешке с портретиком Гагарина, заключенным в прозрачную линзочку. Ловя стрекот заслуженного механизма, Кокотов случайно поймал мучительный взгляд Жарынина, который изнывал от идиотизма происходящего, усиленного похмельной немочью.
– Тикают! – благоговейно шепнул хороший человек.
– Власть должна думать не о себе, а о государстве! – значительно молвил начфукс. – Иначе, Дадакин, выковыряет нас народ из кресел вилами! Понял?
– Понял, Эдуард Степанович! – Помощник низко, как двоечник, опустил голову, отстегнул золотой браслет и, конфузясь, спрятал «Картье» в карман.
– То-то! И чтоб я этих часов больше не видел! – Скурятин пристукнул кулаком по столу и повернулся к депутации. – Ну, а у вас что?
– Беда, Эдуард Степанович, – голосом черного вестника взвыл Жарынин. – Беда! Гибнет в руках рейдеров «Ипокренино»! Эта гавань чудесных талантов, всю жизнь бороздивших океан вдохновения…
– Обождите! Какая пристань? – нахмурился начфукс. – Часы ваши покажите! Та-ак! Нормально. Нормально. А вам, – он исподлобья глянул на похолодевшего писодея, – можно бы и поскромнее!
– Виноват, – промямлил автор «Жадной нежности», сознавая, что позорно провалил задание Натальи Павловны.
– Володя, ты кого ко мне привел?
– Это, Эдуард Степанович, мои друзья: знаменитый режиссер Жарынин и э-э… видный писатель Кокотов…
– Кокотов? А ты Кокотову, который проходил по делу «Велес-банка», не родственничек?
– У того фамлия Крокотов – виновато поправил Дадакин.
– Да, верно! Молодец, Володя, что привел! Знаешь: люблю творцов. Сам, как говорится, далеко не чужд… – Скурятин пожал гостям руки, усадил их и сам сел, явно чего-то ожидая. – Ну, что там у вас?
– Беда, Эдуард Степанович… – снова завел шарманку Жарынин, сгустив трагизм до апокалиптического отчаянья. – Большая беда! Гавань талантов…
– Ясное дело – беда! – с неудовольствием оборвал начфукс. – Ко мне с радостью не ходят…
Он посмотрел на депутацию с тем выражением, какое бывает у серьезных мужчин, если поутру жена, неприбранная, сонная, в бигуди, противным голосом требует немедленно починить туалетный бачок, подтекающий уже полгода. Вова из Коврова незаметно нарисовал пальцем в воздухе круг, напоминая режиссеру про диск. Но Дмитрий Антонович после двух заполошных фальстартов сник от естественного изнеможения организма и утратил всякую бдительность. Кокотов с огорчением подумал, что переупотребление алкоголя способно выбить из формы даже такого мастера человеческого общения, как Жарынин. А тут еще, точно специально, из замшевой куртки соавтора грянул «Полет валькирий». Скурятин окаменел. Хороший человек зажмурился в отчаянье, а Дадакин посмотрел на режиссера, словно на серийного самоубийцу. Игровод, сунув руку в карман, попытался на ощупь выключить телефон, но не тут-то было: по кабинету неслась победная музыка крылатых дев. Бедный Дмитрий Антонович наморщил лысину, побагровел, пошел пятнами, но мобильник не умолкал. В такие минуты невольно заподозришь, что все эти технические штучки давно уж обзавелись электронными мозгами и мелко мстят человечеству за потребительское отношение. Писодей понял: положение надо спасать, – и, преодолевая природную робость, исключительно ради Натальи Павловны, спросил хриплым от волнения голосом:
