Самое же удивительное заключалось в том, что зазеркальница вела себя как самое настоящее отражение, то есть в точности повторяла все движения Альберта, который, конечно, в нее тут же влюбился. Спеша поделиться радостью, он пригласил в гости друга, но тот ничего в зеркале не нашел, кроме лица своего возбужденного, осунувшегося товарища, и посоветовал ему навестить психоаналитика. Альберт понял, что его считают сумасшедшим, замкнулся, потерял интерес к работе, к подругам, целые дни проводил в ванной, раздеваясь, принимая разные позы и восхищаясь ответными телодвижениями незнакомки. Бродя по улицам Москвы, он в каждой встречной искал черты своей Мирры. Тщетно! Горожанки были устало торопливы и хмурились, считая деньги до зарплаты.
Придумывая незнакомке имя, Альберт соединил английское «mirror» с библейским благовонным мирром, ему казалось: с тех пор как она появилась в зеркале, по квартире распространился тонкий дурманящий аромат влюбленного женского тела. По утрам, бреясь, художник вглядывался в ее чуть раскосые глаза и пытался… Минуточку, а что должна в ответ делать зазеркальная дама, когда Альберт бреется? Ерунда какая-то…
«Тьфу!» — расстроился Кокотов и вышел из ванной.
— Что-то вы долго! — упрекнул заждавшийся соавтор.
— Задумался…
— Как шторка?
— Спасибо, — сухо поблагодарил писодей.
— Не стоит. А кто у вас сожрал всю рябину?
— Птица…
— Надо же… Так значит, я могу забрать трость?
— Забирайте!
— Может передумаете? Все-таки — подвиг, слава…
— Не передумаю.
— Зря. Сен-Жон Перс говорил: «За славу всегда расплачиваются жизнью. Иногда в рассрочку, иногда сразу!» Нет так нет. Пошли обедать!
48. ПИР ПОБЕЖДЕННЫХ
Возвращаясь в человечество, Кокотов готовился к тому, что черная весть о его пугающем недуге, разойдясь по «Ипокренину», стала главной темой старческих сплетен и шепотов. Он заранее напустил на себя благодарную усталость от чрезмерного интереса к его пошатнувшемуся здоровью. Но дом ветеранов жил иными страстями и печалями. Еще не утихли споры о том, сколько Ибрагимбыков заплатил судье Добрыдневой и хватит ли ей этих денег, чтобы остаток жизни провести в курортном уединении. Еще предлагались и отвергались различные способы отмщения убийственному обжоре Проценко. По углам шушукались и составляли жалобное письмо к президенту, которое собирались ему передать через жену во время похорон Ласунской. Насельники были охвачены деятельной скорбью по великой актрисе и пересудами о месте ее последнего упокоения. Ящик, Злата и внебрачная сноха Блока, попавшиеся соавторам по пути, страстно обсуждали преимущества захоронения на интеллигентном Хованском кладбище перед сомнительной радостью быть закопанным на выселках новодавешнего официоза. С писодеем они поздоровались тепло, но без ожидаемого печального участия, что отозвалось досадой в мнительной душе Андрея Львовича.
Еще хуже поступила Валентина Никифоровна, выходившая как раз от Огуревича: завидев Кокотова, она сделала вид, будто забыла какую-то бумажку, и чтобы не встречаться с ним, вернулась в приемную. При этом на лице бухгалтерши мелькнуло выражение испуганной брезгливости, словно ее одноразовый любовник страдал не респектабельной онкологией, а какой-нибудь непристойной заразой, передающейся всевозможными половыми путями.
Зато казак-дантист Владимир Борисович остановился, жал руку и долго жаловался на трудную специфику воздушных битв над Балатоном. В горячке ночного боя, оказывается, очень легко перепутать небо с озерной гладью и со всей дури уйти не в облака, а в пучину. Он заставил Андрея Львовича широко открыть рот, полюбовался своей работой, спросил, не мешает ли пломба, и объяснил Жарынину, что новейший композитный цемент обладает удивительной прочностью: пройдут года, десятилетия, сам зуб источится, даже выпадет, а пломба будет целехонька. С тех пор как возникла стоматология стало гораздо проще датировать неизвестные захоронения. Достаточно сделать химический анализ пломбы и посмотреть в источниках, когда дантисты пользовались именно этими расходными материалами. Кстати, череп невинно убиенного царя-мученика Николая Александровича идентифицировали именно по зубоврачебным приметам. Кокотов вообразил роскошный полированный гроб, в атласной пустоте которого вместо мертвого тела лежит на подушечке пломба — ее-то и хоронят при огромном стечении народа под звуки траурной меди…
— Выходит, прохлопали мы суд? — вдруг сменил тему Владимир Борисович.
— Продажные мерзавцы! — как раненый прорычал режиссер.
— И что теперь? Вывозить бормашину?
— Все будет нормально! — успокоил Жарынин. — Ибрагимбыков — всего лишь человек.
— Эх, попался бы он мне над Понырями! — в сердцах ругнулся казак-дантист и зашагал прочь по коридору, мелькая лампасами и прижимая левую руку к бедру, точно придерживая шашку.
В оранжерее стояло пустое плетеное кресло Ласунской, уже заботливо перетянутое веревочкой, от ручки к ручке, как это делают в музеях, чтобы кто-нибудь случайно не плюхнулся на обивку, помнящую мемориальную тяжесть выдающихся ягодиц. В глиняном горшке как ни в чем не бывало доцветал любимый кактус Веры Витольдовны. Синий цветочек трепетал на сквозняке, гулявшем по оранжерее, и напоминал лепестки газового огня, навечно зажженного в память о великой актрисе. Сердце Андрея Львовича сжалось.
«Здесь все меня переживет…» — подумал он стихами.
Возле столовой стоял мольберт с портретом покойной в тройной черной рамке. Фотография запечатлела Ласунскую в ореоле земной славы. Ей около пятидесяти: на голове — президиумная прическа, напоминающая плетеный батон-халу. В больших красивых глазах — строгая тоска. На жакете — сплошная чешуя орденов, медалей, лауреатских и депутатских значков. Под снимком бесконечный список ее званий, лауреатств, должностей… Не было на ватмане только двух неизбежных дат, разделенных черточкой, словно и после смерти скрытная актриса оберегала женственный секрет своего возраста.
«Глупая старуха, — с завистливой грустью вздохнул Кокотов, — она стеснялась, что так долго живет…»
— Да-а-а, — поддержал игровод вздох соавтора. — Великая была женщина! Но — женщина…
В столовой их встретила Евгения Ивановна. Она тоже еще ничего не знала о настигшей Кокотова беде, и в ее шальных глазах по-прежнему искрилась веселая тайна Аннабель Ли. Густо напудренное лицо сестры-хозяйки снова напомнило писодею мраморную голову на пьедестале из трех подбородков, и он подумал, что на его могиле можно бы поставить небольшой мраморный бюстик, венчающий стопку книг. Со вкусом и по-писательски! Впрочем, такой памятник стоит жутких денег, поэтому над ним воткнут такую же прессованную крапчатую плиту, как у мамы, — с овальным портретом и выбитой надписью, которую нельзя прочитать, потому что бронзовая краска сразу выветривается. Ну и ничего, ну и ладно… Вот только снимок надо подобрать заранее. А то с иных плит смотрят такие жуткие рожи, будто покойник в отместку решил закошмарить всех, кто задержался на земле до востребования…
