Зато дверь квартиры удивила свежей обивкой: черный дерматин с помощью серебряного тросика, натянутого на криво вбитые золотые гвоздики, был художественно разделен на кособокие вспученные ромбы. Работу явно выполнил начинающий энтузиаст. Новый входной звонок обладал нежным колокольчатым переливом, видимо, чтобы не тревожить чуткого младенца.
Открыла Настя.
— Здравствуй, папочка! А я тебя к вечеру ждала! — Дочь поцеловала отца в щеку. — Это Леша сделал! — добавила она гордо, имея в виду дверную красоту.
От Насти исходил уютный, тепло-молочный запах кормящей распустехи, памятный Андрею Львовичу по временам сожительства с Еленой. Он не видел дочь с того самого момента, когда она, испуганная и растерянная, провожала его в Дюссельдорф. В Шереметьево ее вызвала Нинка. Несколько минут отец и дочь обнимались и просили друг у друга прощения, потом бывшая староста строго сказала: «Пора!». Кокотов и Валюшкина уже отдали билеты на регистрацию и поставили на ленту чемоданы, а Настя все еще стояла у стеклянной стены таможни и, прощаясь, махала им ключом от квартиры, полученным от больного отца, улетавшего в неведомую медицинскую неметчину. Потом они только перезванивались, и автор «Заблудившихся в алькове» узнал, что у него родился внук Константин. За минувшие полгода Настя располнела, в ее лице появилась та особая успокоенность, какую женщине сообщает материнство. Несвежий байковый халат едва прикрывал налившуюся, в синих жилках грудь, постоянно востребованную для кормления. Наскоро заколотые волосы и голые ноги в меховых тапочках завершали облик счастья.
— Здравствуйте, Нина Владимировна! Проходите! Папочка, как ты себя чувствуешь?
— Лучше, лучше…
Свою квартиру Андрей Львович не узнал. В прихожей висела серая шинель с прапорщицкими погонами, а на полке лежала фуражка с кокардой. Настя глянула на отца с такой вызывающей гордостью, словно это были горностаевая мантия и корона — никак не меньше! Кокотов кивнул ей с нежным пониманием. Коридор загромождали, поднимаясь до потолка, картонные коробки, пронумерованные и заклеенные скотчем.
— Ребенку нельзя дышать книжной пылью! — объяснила дочь, кивнув на кабинет, откуда доносились нежные звуки музыки. — Мы с Лешей сложили, как они стояли на полках, и все переписали, чтобы ты не запутался!
Действительно, к коробкам были приклеены тетрадные листки с перечнем содержимого:
1. Ч. Диккенс. Собр. соч. в 10 т.
2. В. Катаев. Собр. соч. в 10 т.
3. М. Булгаков. Собр. соч. в 5 т…
…И Андрей Львович снова вспомнил, как добывал Булгакова. Получив 102-й номер, он остался в очереди только затем, чтобы посрамить похмельного оптимиста Мреева, доказать, что к нему, Кокотову, судьба всегда была злобно несправедлива, как недоласканная жена. Но внезапно пришла радостная весть: многострадальный переводчик Билингвский, оправившийся от удара вилкой, нанесенного режиссером Смурновым, отбежал на минутку в закусочную, второпях подавился пончиком и увезен в больницу. Андрей Львович стал 101-м! Затем бдительная старушка Катя Сашко с позором разоблачила ушлую эссеистку Баранову-Конченко, записавшуюся дважды — как Баранова и как Конченко. Через час Кокотов уже получал первый том и абонемент из рук директора лавки, бывшей красавицы Киры Викторовны, которая всегда смотрела на писателей с каким-то лучезарным сожалением, словно хотела сказать: «Глупенькие, зачем вам столько книг, ведь жизнь и так коротка?!» Но писодей еще этого не понимал, и невозможно передать, что он чувствовал, выходя из лавки с черным томиком, осененным летучим золотым автографом творца «Мастера и Маргариты». Свежий запах типографской краски дурманил его пьянее, чем самые призывные духи, а склеенные, не читаные странички манили сильнее, чем сомкнутые девичьи колени. Кругом толпились, надеясь на чудо, безбилетные книголюбы, липли спекулянты, готовые тут же перекупить подписку за безумные деньги, а завистливые коллеги-писатели, не попавшие в заветную сотню, умоляли: «Дай посмотреть! Ну дай же!» А он шел сквозь них, гордый, счастливый и богатый…
Настя, встревоженная долгим молчанием отца, который со странной улыбкой поглаживал список собраний сочинений, робко добавила:
— Папочка, книги с автографами мы сложили отдельно. Правильно? Но если тебе так не нравится…
— Что? А? Да-да…
— Правильно! — ответила за Кокотова Валюшкина. — Книги. Заберем. Показывай. Наследника!
Кабинет был превращен в детскую, а пустые книжные полки прикрыты красочными постерами с мультяшными героями «Ледникового периода». Андрей Львович ничего не сказал, но про себя решил, что необходимо купить и развесить картинки из «Ну, погоди!» или даже — черт с ним! — из «Змеюрика». Тоже ведь классика! Внука следует воспитывать на национальных героях! А то все какие-то человекопауки да говорящие ленивцы!
В углу стояла пустая детская кроватка с сеткой, а младенец лежал у окна в электрической люльке, раскачивающейся под бесконечную нежную мелодию, похожую на Вивальди, исполненного оркестром стеклянных колокольчиков. Внук, лысенький, как Кококов после химиотерапии, посмотрел на вошедших умными непонимающими глазами и улыбнулся.
— Ну конечно, мокрый, — спохватилась Настя, пощупав подгузник. — Костя, это дедушка Андрюша…
— Похож! — сказала Нинка и, не уточнив, на кого похож, протянула ей пакет с детскими нарядами, купленными на рождественской распродаже в Дюссельдорфе.
— Ой, спасибо!
— Особенно — нос! — горько пошутил Андрей Львович, задетый тем, что внука назвали в честь Оленича.
— Тебе очень идет! — успокоила дочь, меняя сыну подгузник.
Попрощавшись с наследником на ломано-сюсюкающем языке, на котором взрослые почему-то предпочитают общаться с младенцами, дедушка пошел в спальню — взять из шифоньера кое-какие вещи. Отбирая сорочки и белье, он бдительным писательским оком отметил: никаких иных примет обитания мужчины в квартире, кроме шинели и фуражки в прихожей, не наблюдается. Широкое семейное лежбище, где так любила поакробатничать дважды неверная Вероника, обжито лишь с одного края: одеяло откинуто, подушка примята, на тумбочке дамские флаконы, дезодоранты, бутылочки для искусственного кормления, несколько покетбуков: Павлина Душкова, Энн Стоунхендж, К. Ропоткин, Аннабель Ли — «Преданные объятья».
— Настя, а почему?.. — Андрей Львович строго повернулся к дочери, но сразу почувствовал, как Валюшкина больно сжала ему локоть. — Настя, а почему ты читаешь разную ерунду? В доме столько хороших книг!
— Мне нравится… Отвлекает. В этих книжках все хорошо кончается… — В глазах молодой матери появились слезы.
— А как Люба поживает? — бодро спросил Кокотов, уходя от опасной темы.
— Замуж вышла.
— За Шепталя? — понимающе улыбнулся он.
— Нет, за Оклякшина… — ответила Настя.
— За Пашку?!
— За Пашку! Жена выгнала, а Любочка подобрала…
V. Так говорил Сен-Жон Перс
Во дворе, возле «Ауди» стояла немолодая дама в пегой нутриевой шубе и меховой шляпке с кожаной розой на тулье. Лицо у незнакомки было узкое, смуглое, когда-то, наверное, очень красивое, с черными, близко поставленными глазами, как у Галы, беспутной подруги затейника Сальвадора Дали. Перед дамой сидел темно-серый, «перец с солью», миттель-шнауцер и, задрав бородатую голову, преданно смотрел на нее такими же черными, близко поставленными глазами. Писодей давно подметил, что собаки и хозяева часто выглядят по-родственному.
