— Здравствуйте! Нам надо объясниться.
— Неужели? — с вызовом ответил игровод.
— Мы не хотели… Мы очень уважали Веру Витольдовну. Это была великая актриса…
— Вы даже знаете, как ее звали? — скривился Жарынин.
— Конечно!
— О, у вас в сакле есть радио!
— Вы не понимаете…
— Я?! Не понимаю?! Это бесчестно, милостивый государь! — вскричал режиссер, толкая соавтора в бок.
Но Кокотов как зачарованный смотрел на бандита, на его тонкое восточное лицо, на раннюю благородную седину в смоляных волосах, на белую рубашку с расстегнувшейся пуговкой — между разошедшимися бортами виднелся дышащий волосатый животик.
«Красивый мужчина!» — подумал он голосом Натальи Павловны и погладил потными пальцами рукоять клинка.
— Послушайте, Дмитрий Антонович, я с Кавказа, у нас словами «честь» и «бесчестье» не бросаются! — начал раздражаться Ибрагимбыков, и у него снова появился легкий южный акцент.
— Повторяю: это бесчестно, милостивый государь! Повторяю! — прорычал Жарынин, страшно косясь на соавтора.
— Выбирайте слова!
— Бесчестно!
Но Андреем Львовичем овладело странное вязкое бессилие. Такое случается иногда, если нужно, например, встать очень рано, чтобы не опоздать, скажем, на самолет. И вот уже давно прозвенел будильник, времени на сборы почти не осталось, а ты все лежишь и лежишь, не в силах подняться из теплой постели, и кто-то внутренний шепчет тебе сладко-сладко: «Ну еще минуточку! Ну еще одну секунду!»
— Дайте же сюда, трус! — игровод вырвал у него трость и одним движением обнажил клинок.
— Что-о?! Да вы с ума сошли! — воскликнул Ибрагимбыков, отступая и заслоняясь локтями.
— Конечно! — прошептал Жарынин. — А разве вы не знали?
Он вдруг сорвал с головы берет и швырнул в лицо рейдеру, тот инстинктивно закрылся руками, и в этот самый миг режиссер ударил его в беззащитный живот, снизу вверх, под ребра. Бедняга тонко, по-овечьи, вскрикнул, его лицо исказилось от страшной боли, и он повалился на руки растерянных охранников. На белой рубашке расплылось клубничное пятно, яркое, густое в центре и розовеющее по краям.
— «Скорую»! «Скорую»! — загалдели телохранители, шаря по карманам телефоны.
Самый молодой, почти мальчик, заплакал. И только один охранник догадался выхватить пистолет и неуверенно направить его на игровода:
— Ни с места!
Но Дмитрий Антонович и не собирался бежать. Мститель картинно вытер лезвие полой куртки и, бросив на соавтора презрительный взгляд, убрал клинок в ножны, а потом гордо глянул на балюстраду, где, онемев, сгрудились свидетели кошмарного подвига. Он посмотрел на них так, как актер после удачного монолога смотрит на ложу, где сидят друзья и подруги, пришедшие на премьеру по контрамаркам. И тут случилось то, чего никто не ожидал: из дверей выбежал казак-дантист. Вращая сверкающей шашкой над головой, он крикнул страшным голосом:
— Все-ех зарубл-ю-ю-ю!
Из-за спины обомлевшего Агдамыча, который лишь икал, булькая внутренностями, вылетел на помощь рубаке-доктору Жуков-Хаит. С протяжным воплем Федор Абрамович бросился на охранника, прицелившегося в Жарынина. Раздался выстрел. Из правого глаза игровода, точно из детского водяного пистолета, брызнула красная струя. Дмитрий Антонович пошатнулся и как тряпичная кукла покатился по лестнице. Увидев пузырящуюся кровью глазницу, писодей сел на ступеньки, и его стошнило…
XIII. Конец фильма
Кладбище огорчило Кокотова весенней неряшливостью, он даже немного обиделся за тех, кто лежал там, под землей, не зная, как тут, наверху, мусорно, не прибрано, запущено…
— Мы правильно идем? — усомнилась Сплошная.
— Правильно! — ответила Маргарита Ефимовна, дергая поводок и не давая мистеру Шмаксу метить ограды.
Писодей шагал по дорожке, обходя выбоины, заполненные грязной водой, морщился, перекладывал из одной руки в другую нелегкий пластмассовый венок, купленный у ворот. Валюшкина пыталась помочь, ухватиться с другой стороны, но он не давал, настаивая на своем мужском праве носить тяжести. Андрей Львович вспомнил, как, гуляя по Дюссельдорфу, они с Нинкой набрели на старое лютеранское кладбище — чистое и красивое, будто салон антикварной мебели. Вспомнил и испытал легкое национальное унижение.
Не-ет! В России покойных надо навещать летом, когда торжествует зелень, и надгробья едва виднеются в зарослях, словно остатки древнего города в джунглях. Или — зимой, когда снега поглощают могилы по самые кресты, точно белые пески — оазис. В крайнем случае осенью, когда вороха красно-желтой листвы засыпают погосты, как горячий пепел — Помпеи. Но только не весной! Б-р-р…
Они шли уже вдоль желтой стены нового колумбария: прямоугольные замусоренные, затянутые мертвой паутиной пустоты дожидались своих испепеленных жильцов, словно весенние скворечники — пернатых гостей. Вскоре появились первые ниши, запечатанные мраморными досточками с фамилиями, датами и овальными портретиками усопших. Чем дальше — тем все меньше оставалось незаполненных ниш, все больше становилось бывших лиц, бесплотных имен и окончательных дат. Впереди они увидели небольшую толпу.
— Здесь! — определила Сплошная.
Могила оказалась как раз напротив той секции колумбария, что принадлежала Дому ветеранов культуры. Со своих досточек, из овалов, будто из крошечных иллюминаторов отплывающего теплохода, смотрели, прощаясь, знакомые лица, совсем, кажется, не опечаленные смертью: Ян Казимирович, богатырь Иголкин, Чернов-Квадратов…
Живые насельники теснились в узких проходах возле новой витой оградки, обступив нечто, окутанное серой казенной простынкой. Среди собравшихся Кокотов узнал Ящика со Златой, академика Пустохина, акына Огогоева, композитора Глухоняна, приму Саблезубову, поэта Бездынько — тот, подсматривая в бумажку и шевеля губами, готовился прочитать стихи. Рядом стоял одинокий Меделянский, ссохшийся, скисший, похожий теперь на ипокренинского доживателя. Регина Федоровна, в простеньком зимнем пальтеце, нарочно отвернулась, чтобы не видеть приближающуюся Валентину Никифоровну в дорогой норковой шубе. Писодей с удивлением нашел среди прочих и Жукова-Хаита, облаченного в черный суконный подрясник, подпоясанный офицерским ремнем, и душегрейку. На голове у него была скуфейка, в руках — четки.
Все они смотрели на Кокотова с пытливой приветливостью. Так смотрят обычно на человека, о котором говорили, мол, не жилец, а он идет навстречу и, значит, пока не умер. Андрей Львович смутился, почувствовал игольчатую боль в переносице, но Валюшкина, поняв его чувства, шепнула:
— Все хорошо!
Они медленно подошли к ограде: сквозь протаявший снег виднелись широкие ломти желтой глины с глянцевыми следами от заступов. Венки, прислоненные к плите, за зиму пожухли, а золотые надписи на черных лентах расплылись.
