Морекопов же прославился, добившись десятилетнего условного срока своему подзащитному банкиру, зверски расчленившему из ревности любовницу — восемнадцатилетнюю «мисс Караганду». Эмма представил весь этот кошмар в виде агрессивного инфантилизма, сравнив душегуба с ребенком, который хочет узнать, что там внутри у любимой игрушки. Он даже обратился к присяжным с просьбой поднять руку, если кто-то из них никогда в жизни не потрошил дареную куклу и не залезал под капот детского автомобильчика. Никто не поднял…
Защиту Меделянского «Эмма» построил на двух китах. Во-первых, он напомнил, что его клиент — обладатель золотого диплома «Верный друг Америки». Чуткий к симпатиям Большого Заокеанского Брата, брюссельский суд принял это во внимание. Во-вторых, сославшись на авторитет Пушкина, Морекопов объявил: русские писатели вообще ленивы и нелюбопытны, а его подзащитный даже на этом малокультурном фоне — чудовищно дремуч. Он не только не читал «Затерянный мир», но даже никогда не слышал о сэре Артуре Конан-Дойле. Такое объяснение вполне устроило судей, по секрету считавших Россию снежными джунглями, заселенными дикарями в шубах, — и угроза длительного тюремного заключения отпала. Теперь оставалось свести к минимуму штраф. Опытный Эмма придумал гениальный ход — объявил Гелия выдающимся диссидентом, сподвижником Сахарова, а его книжку про Змеюрика — едкой сатирой на советскую Империю Зла с ее агрессивным военно-промышленным комплексом. Летающие ящеры — это просто саркастическая аллегория, намекающая на межконтинентальные ракеты «Сатана». В качестве последнего довода Морекопов хотел представить высокому суду внутренний отзыв военной цензуры, которая, как помнит читатель, сомневалась в целесообразности публикации повести.
Полковник, заведовавший спецархивом, смекнув что к чему, запросил за документик огромную сумму. Кроме того, немалых расходов требовала вялотекущая, но дорогостоящая тяжба с Арендерук и наследниками Шерстюка. А тут еще отставленная юридическая жена Дора затребовала свою долю в бизнесе и открыла третий судебный фронт, угрожая предать широкой гласности зверства спецотдела фирмы «Змеюрик лимитед», выбивавшего долги из честных предпринимателей. Да и первая, зуболечебная супруга никак не унималась. Заручившись поддержкой влиятельной феминистской организации, она потребовала денежной компенсации за то, что в период создании плодоносного образа Змеюрика подвергалась нещадной сексуальной эксплуатации со стороны автора. Это был уже четвертый фронт…
10. СОВЕТ В ИПОКРЕНИНЕ
Булькнула старая верная «Моторола», и автор «Кентавра желаний», не допив приютский кофе, пахнущий почему-то сожженным автомобильным сцеплением, распечатал конвертик:
О, мой рыцарь!
Я заехала в храм к отцу Владимиру и поставила свечку св. целителю Пантелеимону. Сегодня я в Ипокренино, кажется, не вернусь. Но душой и телом я с вами, мой робкий вожатый в страну счастья! Адвокат Лапузина хочет предложить нам мировое соглашение. Алсу выпила пачку снотворного и попала в больницу. Я должна ее проведать, поймите меня правильно. Все утро корю себя, не надо было столько всего рассказывать. Мы просто поспешили, а ведь я вас предупреждала! Но у нас еще все впереди. Ах, какие нас ждут роскошные ночи, мой герой! Мы будем любить друг друга в ночном море, в светящейся теплой соленой воде!
Почти уже Ваша Н. О.
Слово «почти» уязвило бедного писодея, как ядовитая колючка, выпущенная злым индейцем из духовой трубки. Полчаса Кокотов сидел неподвижно, будто парализованный, обдумывая ответ. Ему хотелось, соблюдая мужское достоинство, переходящее в легкую самоиронию, намекнуть на сокровенные обстоятельства, повредившие полноценной взаимности. Вконец измучившись, он отправил Наталье Павловне краткий шедевр деликатной развязности:
Жду с окончательными намерениями. Уже Ваш А. К.
Одевшись, Андрей Львович посмотрел на себя в зеркало и постарался придать лицу выражение отрешенной добропорядочности, какое обычно напускает на себя прохожий, справив скорую нужду и вернувшись из кустов на оживленный тротуар. После нескольких попыток это удалось.
В коридоре писодей нос к носу столкнулся с Владимиром Борисовичем. Дантист, напевая марш дроздовцев, нес в плевательнице яблоко и кусок хлеба с маслом. Он был, как обычно, в белом халате и галифе с лампасами, но на этот раз почему-то не в начищенных гармошчатых сапогах, а в замшевых тапочках с помпонами.
— Ну, как дела над Понырями? — вежливо спросил Андрей Львович.
— Да что там Поныри! Говорят, вы ночью такую Прохоровку устроили!
— Ну, уж и скажут… — зарделся автор «Сердца порока», ощутив прилив незаслуженной половой гордости.
— А я ведь грешным делом и сам к ней клинья подбивал. Влекущая дама! Несколько раз предлагал бесплатный осмотр ротовой полости. Звал полетать над Понырями. Нет! Гордая! Чем же вы-то ее взяли? — Доктор посмотрел на соперника с уважительным недоумением. — Не смею, конечно, расспрашивать, но все-таки, как мужчина мужчине, откройтесь! Если оценивать по десятибалльной шкале… Как она, а?
— М-м… Э-э-э… Девять целых и девять десятых, пожалуй…
— Я примерно так и думал. — Грустно улыбнувшись, дантист крутанул казачий ус. — А зубик-то вам залечить все-таки надо. Дама серьезная, может неправильно понять!
— Конечно, обязательно… — закивал Кокотов, нащупывая языком кариесное дупло.
— В любое время!
На лестничной площадке ему встретились ветераны: Ящик шел под руку со Златой, а следом брели вдова внебрачного сына Блока в шляпке с вуалью и архитектор Пустохин с бамбуковой тростью. Увидев писодея, они выстроились вдоль стены и, почтительно поздоровавшись, смотрели на него во все глаза, как пионеры на старшеклассника, про которого говорят, что он уже целуется с взрослыми тетями.
— Вас Бездынько ищет… — доложил Ящик.
— Он про вас стихи написал… — смущенно добавила Воскобойникова.
— Я знаю… — важно кивнул Кокотов и проследовал далее.
Удивительное дело, но ему вдруг стало казаться, будто минувшей ночью он и в самом деле совершил многократный подвиг любви и довел Наталью Павловну до той степени счастливого изнеможения, когда женщине хочется превратиться в прикроватный коврик своего мужчины. Эта версия пока еще существовала в его душе в виде желательной фантазии, но тем не менее все настойчивее стремилась к тому, чтобы стать воспоминанием.
В приемной Андрей Львович, конечно, столкнулся с Валентиной Никифоровной. Бухгалтерша, явно его дожидавшаяся, состроила моментальную гримасу равнодушного презрения к тому, что случилось ночью и о чем судачит теперь все «Ипокренино». В ответ он, вспомнив «муравьиную тропку», скроил блудливую мину вольно-амурного стрелка, не отвечающего за пронзенные им дамские сердца. Валентина Никифоровна вспыхнула лицом, тряхнула прической и гневно вышла из приемной, обозначая полный разрыв. Лишь легкое подрагивание ягодиц намекало на возможность прощения, которое надо, разумеется, заслужить.
Глядя ей вслед и дивясь своей нарастающей аморальности, Кокотов нахально подумал: прежде чем снова идти на взятие Обояровой, хорошо бы во избежание повторного конфуза испытаться на Валентине Никифоровне. Так, для спокойствия. А что? Тестируют же пилотов перед ответственным полетом на специальных тренажерах! В конце концов, она ему не чужая! О, если бы автор «Заблудившихся в алькове» только знал, к каким невообразимым жизненным сдвигам и потрясениям приведет эта фривольная мыслишка, блуднувшая в его мозгу, он бы тут же, срочно затоптал ее, как окурок, брошенный возле бензоколонки.
