Народ тем временем, гаркнув «ура!», ринулся к столам с таким напором и отчаянием, словно ломился к пожарным выходам из дома, объятого пламенем. В мгновение ока пальмочки были выдернуты из серебряных бочонков, а икра бесследно выскоблена. От осетров остались только вытянутые от удивления костистые морды. Башмаков едва успел запастись несколькими янтарными виноградинами. На четырехъярусной вазе вскоре не осталось ничего, кроме жестких, как бомбовые стабилизаторы, ананасных оперений. Заухала музыка — и на эстраде возникла живая изгородь кордебалета.
Олег Трудович стоял у ледяного истукана и, посасывая виноградину, с тоской наблюдал этот самум насыщения. Он заметил раскрасневшегося Игнашечкина, вынырнувшего из-под чьего-то локтя с рюмкой в одной руке и замусоренной деликатесами тарелкой в другой. Где-то в толпе бликанула знакомая корсаковская лысина. Отыскал Башмаков и Вету, которой дилинговый юноша по имени Федя с пажеской угодливостью подавал бокал пенного красного вина. Тут объявили сюрприз — и двенадцать черно-белых официантов, сгибаясь под тяжкой ношей, втащили в зал на огромном продолговатом блюде целиком зажаренного лося — скорее, конечно, лосенка. Башмаков чуть не заплакал от горя: так ему, добровольно голодающему, захотелось поджаристой, хрустящей, проперченной, просоленной мясной корочки. Официанты еще не успели водрузить блюдо на специальный помост, а подвыпившие банковчане, словно стая гигантских пираний, метнулись к лосеночку и разнесли его по кусочкам, оставив на блюде лишь несколько косточек. И тут Башмаков увидел перед собой Вету. Она держала в руке бокал с красным вином.
— Вы тоже не любите, когда жрут? — спросила девушка, морщась.
— Ненавижу! — искренне ответил он.
— Может быть, вы что-нибудь хотите? Я скажу Феде — он принесет.
— Нет, спасибо, у меня разгрузочный день…
— В самом деле? — Вета улыбнулась его словам, точно удачной шутке. — А вы знаете, что будет петь Дольчинетти?
— Тот самый?
— Конечно. Другого пока нет. А знаете, сколько ему заплатили, чтобы он на полдня прилетел из Рима?
— Сколько?
Вета назвала сумму настолько фантастическую, что Башмаков даже не удивился. На этом, собственно, разговор и закончился, потому что к ним легкой походкой подошел высокий господин в смокинге, с бабочкой. У него было узкое загорелое лицо, густые, как у Веты, брови и пышная седеющая шевелюра.
— Добрый вечер, — сказал он и улыбнулся.
Это была странная, совершенно гигиеническая улыбка. Так обычно улыбаются по утрам перед зеркалом, чтобы проверить, хорошо ли вычищены зубы.
— Привет! — отозвалась Вета. — Познакомься! Это Олег Трудович. Мы теперь сидим в одной комнате. Олег Трудович, это мой папа!
— Аварцев.
— Башмаков.
— Очень приятно. — он внимательно осмотрел Олега Трудовича черными, без зрачков глазами.
Рукопожатие у Ветиного отца оказалось тоже необычное. Нет, не вялое, не слабое, не ленивое, а вроде как бы экономное, точно он, оценив взглядом нового знакомого, решил не тратить на него силы и не напрягать ладонь. Но чувствовалось, что при иной оценке он способен на сильное, каменное рукопожатие.
— Извините, Олег Трудович, нам нужно с дочерью поговорить… Аварцев приобнял Вету и повел к начальственному столу, где все принялись радостно целовать ей руки. А сильно шатающийся Юнаков, очевидно, знавший Вету еще ребенком, стал показывать, какой крохой она была. Далее, наверное, сокрушаясь неумолимому бегу времени, президент взъерошил свою сальную челочку и потянулся к шевелюре Аварцева. Но Ветин отец перехватил руку президента и отвел ее в сторону.
К Башмакову подкатился Игнашечкин и, дыша прочесноченной лосятиной, прихлебывая из бокала виски, начал громко возмущаться тем, что, когда дети в школах падают в голодный обморок, так жировать, так неприлично упиваться своим благополучием омерзительно и подло.
— Ты знаешь, сколько заплатили Дольчинетти?
— Знаю.
— Мерзавцы! Когда-нибудь нас всех развешают на фонарях, и правильно сделают!
— Кто? — спросил Башмаков.
— В том-то и дело, — затосковал Гена. — Генофонд нации разрушен. Пассионарность подорвана. Даже на фонарях нас развесить некому! И тут ввезли огромный торт, увенчанный рогатой лосиной головой из шоколада.
— Я сейчас, — предупредил Игнашечкин и затрусил к торту. — Тебе тоже принесу…
Башмаков вдруг почувствовал, что вот сейчас, посреди этой нескончаемой обжираловки, он упадет в голодный обморок, как нарком Цюрупа, и решил поскорее уйти. Но у выхода его остановил пьяненький Герке:
— Ты куда? А Дольчинетти?
— Мне надо…
— Зря! Ты знаешь, что будет?
— А что будет?
— Я буду вручать Дольчинетти диплом почетного члена Краснопролетарского дворянского собрания. Сильный ход?
— Очень!
Когда в гардеробе Башмаков надевал плащ, группа телохранителей, переговариваясь с кем-то по рации, молниеносно пронесла к выходу упившегося Юнакова. Время шло к вечеру. В вагонах метро, особенно в головных, появились свободные места. Олег Трудович уселся и развернул купленную у старушки в переходе газету «Завтра». «Московский комсомолец», приобретенный у той же распространительницы, он решил почитать дома. В какой-то момент Башмаков поднял глаза над краем газетной страницы и обомлел: прямо на него двигался карандашный портрет юноши в солдатской форме. А под портретом подпись: «Умоляю! Помогите выкупить сына из чеченского плена!» Через башмаковское сердце прошмыгнул холодный ток. Лицо юноши казалось неживым, даже каким-то чугунным, но Олег Трудович сразу узнал Рому, сына Чернецкой. Портрет, словно икону на крестном ходе, несла сама Нина Андреевна. Сначала он увидел ее пальцы, вцепившиеся в картон, потрескавшиеся, с неровными красно-черными ногтями. Сказать, что Нина Андреевна постарела, — не сказать ничего. Это была совсем другая женщина — седая, мучнисто-бледная, морщинистая, в каком-то бесформенном плаще с залоснившимися рукавами. Голова повязана черным платком, глаза полузакрыты набрякшими веками…
Прозрачный пакет с мелкими купюрами она прижимала пальцами к картону, и если кто-то из пассажиров лез в кошелек за деньгами, Нина Андреевна вместе с пакетом подносила к жертвователю и весь портрет, точно для поцелуя. Когда бумажка опускалась в целлофан, Чернецкая медленно поднимала тяжелые веки и благодарила мутным взглядом. Олег Трудович понял, что не выдержит этого взгляда, а тем более — если Нина Андреевна его узнает… И он закрылся газетой. Всю оставшуюся дорогу, чувствуя приступы тошноты, Башмаков боролся со страшным образом, ломившимся в сознание из недозволительной глубины. Но, выйдя на улицу, он все-таки не совладал с этим напористым кошмаром и представил себя в любовных объятиях Нины Андреевны, нет, не той, прежней, упруго-атласной, а нынешней, смрадно истлевшей Нины Андреевны… И его жестоко вырвало прямо на тротуар желтой горькой слизью.
