— А почему забугорная? — удивился Башмаков.
— Это старый казачий обычай. Стременную кто казаку подает?
— Кто?
— Жена. А забугорную кто?
— Не жена…
— Молодец! Забугорную ему, когда станица уже скроется за бугром, подает зазноба! Понял? На прощание…
— Ну и кто же вас ждет за бугром? — ехидно спросила Катя, неожиданно возникая на пороге кухни.
— Тише, — попросил Башмаков, почему-то совсем не удивившись внезапному появлению супруги. — Человека, можно сказать, на войну провожаем!
— На какую еще войну? Вы что, молодые люди, совсем сдурели? На какую войну? Катя сняла трубку. Через две минуты неприбранная Калерия, в длинной ночной рубашке и наброшенном на плечи халате, уже всхлипывала, глядя на Анатолича:
— Ты же обещал… Ты же мне обещал!
Полковник встал, скрежетнул зубами и успел, уводимый женой, бросить:
— Вот так и гибнут империи! В бабьих слезах захлебываются!
Катя, помолчав, спросила:
— Ты, Тунеядыч, тоже на баррикады собрался?
— Почему бы нет? Страна-то гибнет…
— Не волнуйся. Страна уже тысячу лет гибнет…
— Это тебе Вадим Семенович сказал?
— Напрасно ты так… Я тоже кое-что знаю.
— Например?
— Например, как обустроить Россию.
— Ну и как?
— Для начала, Тунеядыч, нужно сделать ремонт в квартире. Ты когда в последний раз обои клеил? Потом надо поймать ту сволочь, которая почтовые ящики ломает. А дальше само пойдет…
— Ты думаешь?
— Уверена.
— А почему ты вернулась с дачи?
— Не знаю. Решила провести эту ночь с тобой. Ты готов?
На следующее утро — было как раз последнее воскресенье сентября — Башмаков лежал в кровати, еще наполненной теплой истомой ночного супружества. С кухни доносились радостные ароматы: Катя пекла блины. Олег Трудович лежал и как-то совершенно спокойно, даже чисто математически соображал, что изменилось в Катиной женственности после Вадима Семеновича. Он чувствовал — изменилось, но конкретно что именно изменилось ухватить никак не мог. И тут раздался звонок телефона.
— Алло?
— Здравствуйте, Олег Терпеливыч! Как поживаете?
— Джедай!
— Узнал?
— Конечно, узнал! Ты где?
— В Москве.
— Приезжай!
— Не могу. У меня к тебе просьба. Ты можешь приехать к «Белому дому»?
— Могу. Когда?
— Вечером, попозже. Иди через Дружинниковскую — там можно пройти. Если наши спросят, скажешь: к Джедаю. Они знают.
— А если не наши?
— Отвирайся. Скажи, собака у тебя убежала.
— Тебе чего-нибудь захватить?
— Если пожрать и выпить принесешь, не обижусь.
Катя, узнав, что объявился Каракозин, нажарила котлет, нарезала бутербродов и сама сбегала в магазин за выпивкой. Провожая Башмакова, она взяла с него слово, что сам он там, у «Белого дома», не останется.
— Ни-ни! — пообещал Олег Трудович. На Баррикадной стояли наряды милиции и ОМОНа. Парни в пятнистой форме внимательно разглядывали всех, кто выходил из метро. Башмаков с авоськой не вызвал у них никаких подозрений. Он прошел мимо зоопарка. Пересек Краснопресненскую улицу. Миновал Киноцентр. Там было множество иномарок. Доносилась музыка. Вспыхивала и гасла огромная надпись: «Казино „Арлекино“». Оставалось свернуть с улицы Заморенова на Дружинниковскую. И вот когда Олег Трудович, мужественно презирая невольную торопливость сердца, крался вдоль ограды стадиона, из-за деревьев появился здоровяк в пятнистой форме:
— Куда?
— Я к Джедаю.
— К какому еще Джедаю?
— К Каракозину… к Андрею… Он на гитаре играет.
— А-а, к Андрюхе? В сумке-то что?
— Еда…
Здоровяк пнул набитую авоську коленом, и послышался лязг бутылочных боков.
— Еда — говоришь? Ну тогда пошли!
Вокруг «Белого дома» все было почти так же, как и два года назад: провисшие палатки, чахлые баррикады, сыплющие искрами костры. Под ногами шуршали сухие осенние листья и брошенные газеты. Когда они поравнялись со знаменитым козырьком-балконом, к ним подскочила странная старуха. Она была одета в застиранную гимнастерку времен войны и звенела медалями, как монистом. Из-под белесой пилотки выбивались седые космы.
— Поймали! — закричала она. — Идите, люди, сюда! Судить будем…
— Никого не поймали, — буркнул здоровяк. — Это наш. Наш парень… Иди, мать, с Богом! А то сейчас всех взгоношишь!
— Наш! Это наш! Это к нам! Сынок…
Странная старуха обрушила на грудь струхнувшему Башмакову всю свою медальную тяжесть и расцеловала его, обдав затхлым старческим дыханием.
— Кто это? — спросил Олег Трудович, когда они отошли от старухи несколько метров.
— Бабушка Аня, мать солдатская… Тут всякие есть. Один паренек с космосом разговаривает. В него вроде как маршал Жуков переселился.
— Инкарнация?
— Точно, инкарнация… Говорит, победим!
Каракозин, тоже одетый в пятнистый комбинезон, сидел возле костра и вместе с длинноволосым монахом ел консервы прямо из банки. Они то и дело вскидывали головы и прислушивались к невнятным голосам, доносившимся из репродуктора. Увидев Башмакова, Джедай поднялся:
— Молодец, что пришел!
Друзья обнялись. Поцеловались. От Джедая вкусно пахло тушенкой и водочкой. В темноте Башмаков не мог подробно рассмотреть его, но все-таки заметил, что Рыцарь сильно изменился: поседел и высох до болезненной жилистости. На скуле виднелся белый выпуклый шрам с лапками — казалось, сидит многоножка-альбинос. Оружия, кроме штык-ножа на поясе, у Каракозина не было.
— Вот пополнение тебе привели! — доложил башмаковский конвоир. — Принимай!
— Спасибо. Друг детства. Проведать пришел…
Они отошли в сторону от костра.
— А Катя тебя по телевизору видела! — сообщил Башмаков, чувствуя неловкость из-за того, что Джедай назвал его «другом детства». — Ты ведь был в Абхазии?
— И в Абхазии тоже…
— Как там Гречко? Он теперь, наверное, уже атаман?
— Погиб Гречко. На мине подорвался.
— Извини… Ты насовсем? Ну, в том смысле, тебе можно теперь в Москве?
Каракозин глянул исподлобья, игранул желваками, и сороконожка на скуле будто шевельнула лапками:
— Можно. Если одолеем, тогда все будет можно. Потому что тогда не они меня, а я их искать буду! «Предателей на фонари…»
