Но там, в кинозале, в темноте Инна впервые доверила ему свою теплую руку. Этим бы Калязину ограничится для начала, но он не удержался и в тот момент, когда герои фильма, проникнув наконец-то в банк, обнаженно-прекрасные, любили друг друга прямо на рассыпавшихся долларах, Саша обнял ее и поцеловал в губы. Инна не сопротивлялась, но в поцелуе было что-то странное. Что именно Саша понял, когда оторвался. Он целовал усмешку.
— Александр Михайлович, вы напрасно тратите время! — предупредила Инна. — Полагаю, вы многое про меня узнали и должны понимать: ничего не будет. Вы ничего не добьетесь.
— А я ничего и не добиваюсь! — отводя взгляд, ответил Калязин. — Я просто хочу видеть вас…
— Вы меня видите каждый день на работе, — словно не понимая, о чем речь, сказала она.
— Мне этого мало!
— Ах, вот оно как! Если хотите большего, займитесь Валей. Вы ей, кажется, нравитесь…
— Ну зачем вы так! — Он попытался снова ее обнять.
— Александр Михайлович, я вас прошу. — Она резко, с неудовольствием высвободилась.
— Зовите меня — Саша…
— Ну какой вы Саша! Вы — Александр Михайлович. И навсегда останетесь для меня Александром Михайловичем.
От этого «навсегда» все калязинское существо наполнилось плаксивой оторопью и какой-то совершенно подростковой обидой. Нечто подобное он испытал в отрочестве, когда увидел, как безумно нравившаяся ему девочка целуется в пустой учительской со старшеклассником. Обливаясь слезами, Саша убежал в раздевалку. Был май — и на крючках висели только черные сатиновые мешочки со сменной обувью. Сотни мешочков. Сначала он бродил между этими мешочками, как в каком-то марсианском лесу, а потом стал бить по ним, точно по боксерским грушам, и бил до изнеможения, пока в кровь не содрал костяшки пальцев. И победил себя…
Месяц он держался с Инной так, словно ничего меж ними и не было. Старался как можно реже появляться в приемной, а вызванный к Гляделкину, проходил мимо с бодрой, заранее подготовленной улыбкой, и даже, словно ныряльщик, задерживал дыхание, чтобы пропитанный ее духами воздух приемной не проник в легкие, не одурманил и не заставил броситься перед ней на колени на глазах у всех. Она тоже вела себя с ним ровно, приветливо, ни единым намеком не напоминая о его постыдно неуспешном домогательстве.
Клин вышибают клином — и Калязин сам предложил Вале подбросить ее домой, в Химки. Она, помня его прежнюю суровость, сидела тихая, скромная и ко всему готовая, точно в очереди к гинекологу. Сначала он долго не решался, а потом где-то в районе Северного речного вокзала положил руку не на отполированный набалдашник рычага скоростей, а на круглое колено. В ответ корректорша часто и многообещающе задышала. Калязин осторожно погладил ее голую ногу и почувствовал под рукой старательно выбритые, но уже чуть покалывающие волоски — и это страшно его возбудило. Они остановились на каком-то строительном пустыре возле огромного бульдозера, напоминавшего в темноте подбитый танк. Валя приблизила к нему свое ярко намакияженное лицо (наверное, именно так в ночном музее выглядит какой-нибудь Дега или Матисс) и Саша догадался, что надо целоваться. Никогда еще не приходилось ему получать такого бурного разнообразия сексуальных даров в такой короткий отрезок времени и в такой тесноте. Когда, чуть не выбив каблуком лобовое стекло, Валя затихла, Калязин понял, что совершил страшную ошибку. Она, кажется, тоже. Отдышавшись, перекарабкавшись на свое место и поправив одежду, корректорша сказала:
— Зря мы это… Не бойся, я ей не скажу. Но и ты тоже — никому. Договорились?
Любопытно, что никакого раскаянья перед Татьяной он не испытывал — вернулся домой злой и даже ни с того ни с сего наорал на жену за то, что она, мол, все время занимает телефон своими дурацкими риэлторскими переговорами, а ему из-за этого не могут дозвониться очень серьезные люди. Татьяна вспыхнула, отправила его к чертовой матери, а потом долго извинялась перед Степаном Андреевичем, принявшим это на свой счет. Саша, сурово сопя, проследовал в ванную, глянул в зеркало и ахнул: белая сорочка напоминала тряпку, о которую живописцы вытирают кисти. Спасла его Татьянина близорукость. Он спрятал рубашку в портфель и наутро по пути на работу выбросил в мусорный контейнер.
Зато ему было мучительно стыдно перед Инной. Весь следующий день он даже боялся смотреть на нее. Проходя через приемную к начальству и поймав на себе, как ему померещилось, подозревающий взгляд, он облился потом и ему даже показалось, будто все вчерашние горячие Валины щедроты теперь стекают с его тела подобно отвратительной слизи, оставляя на паркете следы. Но Инна смотрела на него все с тем же приветливым равнодушием.
И так продолжалось долго, очень долго…
Все изменилось в одночасье. Нужно было отредактировать рекламу мемуаров недавно скончавшейся старушки, служившей в тридцатые годы уборщицей в высших сферах и оказывавшей, как она утверждала, интимные услуги чуть ли не всему тогдашнему Политбюро. Книжка называлась чрезвычайно ликвидно — «Кремлевский разврат», но отдел рекламы, как всегда, написал такую белиберду, что Гляделкин разнервничался и приказал главному редактору лично переписать аннотацию и подобрать забойные отрывки для периодики.
Покидая кабинет, Гляделкин вдруг обнаружил, что во всем издательстве остаются только два человека — Инна и Калязин. Он как-то сразу забеспокоился, потом совладал с собой и погрозил:
— Вы, ребятки, тут не озорничайте!
Захохотал и ушел.
Инна посмотрела ему вслед с ненавистью и начала собираться.
— Инна Феликсовна, — пробормотал Саша. — Если подождете полчаса, я отвезу вас…
— Спасибо, не надо.
— Почему?
— Я не хочу домой…
— В кино? — жалобным детским голоском спросил Калязин.
— Почему тогда не в театр? — Она посмотрела на него с насмешливым состраданием.
— Инна, я так больше не могу! — промямлил Калязин.
— Допустим… — после долгого молчания вымолвила она. — И куда вы меня повезете?
— В каком смысле? — он даже растерялся от неожиданности.
— Александр Михайлович, вы меня удивляете! Но учтите, в гостиницу я не поеду…
Сообразив, наконец, что происходит, он занервничал, засуетился, метнулся в свой кабинет, к телефону, дрожащими руками раскрыл записную книжку и, мысленно умоляя Господа о неподобающей помощи, на что способен только закоренелый атеист, стал набирать номера друзей.
Никто не подходит.
Занято!
«А, старик, привет! Лежу вот дома — ногу сломал…»
Опять занято!!
Спас журналист, с которым Калязин много лет назад, еще при советской власти, познакомился во время турпоездки в Румынию. Потом они несколько раз пересекались на разных презентациях и пресс-конференциях, обнимались, договаривались «собраться и посидеть», но от слов к делу так и не перешли. За эти годы Саша сменил уже штук пять истрепавшихся книжек, но телефон журналиста каждый раз старательно переписывал — словно чувствовал…
