– А зачем эта старая бетономешалка нам вообще нужна?
– Понимаешь, у нее комплекс – каждого мужчину, который ей понравился, она тут же объявляет гением. Это психология. Как бы тебе попонятнее объяснить…
– Чего тут объяснять-то! Знаю: вот у моей наумихи хахаль – пьянь пьянью, алконавт. А она всем говорит: Жоржик в рот не берет! Чтоб перед людьми не стыдно было!
– Вот! Точно. Если ты ей понравишься – завтра вся Москва будет знать, что ты – гений.
– О чем это вы шушукаетесь? – кокетливо спросила Кипяткова, входя в комнату. В руках у нее было несколько машинописных страничек.
– О вечной женственности! – галантно сообщил я.
– Ах, шалуны! Вот я принесла. Но сначала – чай. Виктор, помогите мне!
Я кивнул, и Витек отправился следом за ней на кухню. Вскоре оттуда донеслось позвякиванье посуды и поощрительный хохоток, какой обычно издает, если верить классике, прихваченная в темном коридоре озорная горничная. Они вернулись: Витек тащил поднос с чайником и чашками, она – блюдечко с пирогом, по размеру напоминающим помет колибри.
– Виктор, вы трудно пишете? – пригубив чай, спросила она.
– Гении – волы, – скосив глаза на мой левый мизинец, молвил Витек.
– А я, вообразите, после каждой страницы чувствую себя, как после ночи любви с кем-то огромным и ненасытным.
– Обоюдно, – отозвался Витек, кисло среагировав на мой содрогнувшийся палец.
Лексикон явно пошел по второму кругу, и с разговорами надо было заканчивать.
– Вы обещали почитать! – напомнил я.
– Да-да, пойдемте в спальню! Я, как Пушкин, пишу всегда в спальне. Я вас не шокирую?
– Нет, спальня – это лучшее из всего, что изобрело человечество! – заметил я.
– Это из Уайльда?
– Я всего-навсего цитирую роман Виктора.
– О! Ну так пойдемте.
– Ольга Эммануэлевна, – обратился я. – Вы очень обидитесь, если я покину вас и поручу моего друга вашим заботам?
– Страшно обижусь! – ответила она голосом, дрогнувшим от радостного старушечьего предчувствия.
– Не обижайтесь! У меня встреча с директором «Советского писателя». Они хотят издать роман…
– Ну что с вами поделаешь! Придется нам с Витенькой побыть тет-а-тет…
– Я думаю, это пойдет Виктору на пользу, – кивнул я.
– Не вари козленочка в молоке бабушки его! – самостоятельно взмолился бедный Витек.
Я незаметно показал ему кулак. Мы встали. Хозяйка пошла проводить меня к двери, а Акашин бросил взгляд, каким смертник проводил бы своего сокамерника, которому вдруг вышло помилование. На пороге, протягивая для поцелуя руку, Кипяткова вдруг с тревогой спросила:
– А ваш молодой друг случайно не женоненавистник?
– Нет, он – женоненасытник…
– Ах, шалун! – она засмеялась, обнажив ровные белые зубы из довоенного фарфора. – Можно я использую это словечко в моих воспоминаниях о Гумилеве?
– Вам можно все! – воскликнул я и, манерно склонившись, поцеловал ее ручку.
По линиям этой руки, наверное, можно было изучать всю бурную, грешную и прекрасную историю двадцатого века.
15. В КРУГЕ ВОСЬМОМ
С Сергеем Леонидовичем я познакомился в общем-то случайно и по совершенно пустячному поводу. Странно, что я не стал его другом гораздо раньше, ведь постоянно же читал разную привезенную кем-нибудь из-за бугра антисоветчину, самый истошный самиздат и прочую ходившую тогда в интеллигентных кругах инакомыслятину. Сидишь, бывалочи, в уголочке на открытом собрании коммунистов 4-го автокомбината и шепотом обсуждаешь с редакционными коллегами прочитанный по кругу ксерокс «Августа 14-го». Или продекламируешь на вечере молодой поэзии тонко диссидентские стихи:
За ночь наметился хрупкий ледок, Хотя обещали грозу.
– Что ж ты, мой песик, грызешь поводок?
Я-то ведь свой не грызу!
И хоть бы хны! И вдруг это случилось… Из-за ерунды. Родители моего литературного знакомца Удоева, в поэтичестве Одуева, работали в торгпредстве на Ближнем Востоке и, прибыв в очередной отпуск, подарили сыну видеомагнитофон. Сейчас-то в Москве видеомагнитофонов больше, чем мясорубок, а тогда присутствие этого – в ту пору серебристого – аппарата в квартире было знаком особой роскоши и вызывающего достатка, ну, как теперь какой-нибудь вечнолетающий Шагал на стенке в гостиной.
С Одуевым, тогда еще просто Удоевым, мы познакомились в литературном объединении «Семафор» при Центральном доме железнодорожника. Занятие там вел старенький, очень душевный поэт, поработавший в юности машинистом и сохранивший пристрастие к железнодорожной теме на весь творческий период. Все, что он пытался сделать для нас, начинающих, это – втолковать нам: знаки препинания в стихах ставить все-таки надо, а если забыли правила пунктуации – такое случается с каждым, – то для подобных случаев есть чудный грамматический справочник профессора Розенталя. Доказывать же нам, что «любовь» – «вой» это не рифма – ни ассонансная, ни йотированная, ни усеченная, никакая, – он давно уже бросил, поняв безнадежность этого дела. Наши стихи он слушал уныло и, вздохнув, произносил обычно одну-единственную фразу: «Ну что ж, это имеет право на существование…» И только если кто-то из молодых поэтов приводил с собой смазливую подружку, старичок оживал и строгим голосом к своей обычной фразе добавлял: «С метафорой работаете. Вижу. А где звукопись? Звукопись где, я вас спрашиваю? Конечно, себя цитировать неловко, но все-таки:
Сту-ча на сты-ках,
Ле-тят сос-тавы…
Учитесь, молодой человек!»
Собственно говоря, с подружкой, а то и с несколькими, приходил, как правило, Одуев. Он уже тогда нигде не работал, пьянствовал, безобразничал, распутничал, без устали растлевал и без того ветреных студенток из соседнего общежития педагогического техникума. Стихи он сочинял, кажется, только потому, что это придавало его беспутной жизни некую осмысленность и облагораживало в глазах родителей, присылавших ему из-за границы деньги и вещи. Конечно, если б он, как Бродский, попал под суд за тунеядство или на худой конец был бы избит таксистом, как Неонилин, дело могло кончиться если не Нобелевской, то, по крайней мере, Элиотовской премией. Но, увы, даже в самом самозабвенном состоянии он, как на грех, добирался домой целым и невредимым. А что касается тунеядства, то по настоянию родителей он положил свою трудовую книжку, дав умеренную взятку, в какую-то переплетную артель, где трудились исключительно слепые и полузрячие инвалиды. И там, конечно, в глаза его не видели. Позже, ясное дело, он спохватился, из артели уволился и стал широко пропагандировать свой антиобщественный образ жизни, но к тому времени системный кризис советского общества принял столь необратимый характер, что делом о тунеядстве можно было разве что рассмешить народных судей.
