– И колбаса в ваше время вкуснее была?
– Была… Не паясничай!
Лизка, изнемогавшая от равнодушия засерьезничавших взрослых, полезла в холодильник и достала кусок высохшей докторской колбасы.
– Умница. Положи на место, – сурово похвалила бабушка. – Помощница растет. И вот что еще, Коля, ты должен окончательно решить с Галей. Так, как вы, нельзя! Я никогда не вмешивалась, но если вы боитесь за ребенка, она, пока вы разберетесь, побудет у меня.
– А что это ты вдруг?
– Полгода врозь – это, по-вашему, вдруг?!
– Ты с ней разговаривала?
– Разговаривала. Галина привезла Лизу и закатила истерику, сказала, что разводится с тобой. По-моему, она хочет помириться, Подумай, Коля, хорошенько! Жену ты себе найдешь, если уже не нашел, но не только в этом дело…
– Я понял. Галя Лизку надолго привезла?
– Завтра заберет. Ей куда-то сегодня нужно поехать, а теща твоя, как всегда, на юг укатила!
– Ну и правильно: на море сейчас хорошо. Ты не хочешь съездить?
– Мне некогда…
Потом Людмила Константиновна с грохотом мыла на кухне посуду. Шумилин, сидя в кресле, смотрел по телевизору передачу о новом способе термообработки металлических труб большого диаметра, а Лизка, опутавшись прыгалками, словно проводом, и приставив к губам а качестве микрофона кулачок, томно раскачивалась, подражая эстрадным дивам, и пела: «Всё-о пройдет, всё-о-о-о пройдет…»
8
Шумилину приснился детективный сон, будто бы он, предупрежденный о готовящемся налете хулиганов, прихватил с собой подводное ружье и устроил ночью в зале заседаний засаду, но именно в тот момент, когда первая тень появилась в оконном проеме, а он тихонько сдвинул предохранитель, раздался оглушительный телефонный звонок. «Идиоты», – заскрипел зубами Шумилин, стал нащупывать в темноте трубку и нажал кнопку будильника.
Было утро. В солнечной полосе, пробившейся между занавесками, клубилась пыль. Испуганное звонком сердце колотилось очень быстро и громко, «Надо сходить в поликлинику, – подумал он. – А Таня, наверное, меня уже забыла».
До начала рабочего дня оставалось полтора часа – как раз чтобы потрудиться над захваченным домой докладом. В восемь сорок пять он вышел из дому. На дворе стоял ясный, совершенно не осенний день, только листва на деревьях была уже по-сентябрьскому усталая. Шумилин сел в поджидавшую его пожарного цвета «Волгу», закрепленную за райкомом, и распорядился: в Новый дом.
Райкомовский водитель Ашот, молодой модный армянин, плавно тронулся, всем видом давая понять, что только злая судьба заставляет его ездить на казенном автомобиле вместо собственного. Шофер больше всего не любил лихих мальчиков, красиво рассевшихся за баранками папиных лимузинов; сын честных и небогатых родителей, Ашот каждую свободную минуту тратил на использование служебной «Волги» в корыстных целях, и, если бы не женщины – четвертый свет его светофоров, – а также отсутствие запчастей на автобазе, машину он давно бы купил. Обычно день начинался с рассказа про то, сколько личных средств пришлось израсходовать, чтобы машина вышла на линию. «Волга» была старенькая, и Ашот действительно крутился, как мог, но сегодня его интересовало другое.
– Поймали этих козлов? – первым делом спросил он.
– Пока нет, но поймают.
– А что тебе будет? – На «вы» Ашот обращался только к незнакомым красивым женщинам средних лет.
– Не знаю. Может, последние дни ездим, – усмехнулся Шумилин.
– Э-э, тебя не снимут: ты с райкома имеешь меньше, чем я с этого тигра! – И он хлопнул ладонью по баранке. – Слушай, если можешь, дай сегодня на обед часа два. Дома кушать нечего!
– Интересно, у тебя же зарплата, как у меня, – двести двадцать.
– Двести десять.
– Еще ты халтуришь!
– Халтурят музыканты. Строители калымят. Продавцы наваривают. Мы, шофера, крадем – чтоб ты знал.
– Вот так, да? Буду знать. Но мне моей зарплаты хватает.
– Поэтому тебя так жена и любит.
– А это с чего ты взял?
– Умный человек, кроме переднего стекла, еще зеркало заднего обзора имеет.
– Мне стыдно, что ты меня возишь, а не я тебя…
– Никто бы не одолел героя, не будь вина и женщин! – вздохнул Ашот, тормозя на красный свет.
– Кто же так сказал?
– Я и мудрость народа. А ты, Николай Петрович, не герой: с тебя одной женщины хватит и этих твоих подростков.
– Это ты тоже через заднее зеркало увидел?
– Райком – та же деревня, – пояснил водитель, трогаясь на зеленый. – Знаешь, как тебя девочки из сектора учета зовут?
– Как?
– Никола-наставник.
– Не смешно.
– Тебе не смешно, а им смешно. По сравнению с картотекой все смешно… Приехали, товарищ секретарь…
Райком партии, недавно построенный красивый белый дом, стоял на площади в окружении голубых елей. В отличие от старого здания, где теперь помещались роно и другие учреждения, в аппаратных кругах его называли Новым домом.
Здороваясь, как заведенный, Шумилин поднялся на третий этаж, кивнул знакомому постовому милиционеру и около приемной первого секретаря столкнулся с инструктором отдела пропаганды и агитации Шнурковой.
Два года назад она перешла на партийную работу из Зеленого дома и была твердо уверена, что с ее уходом райком комсомола покатился по наклонной плоскости, чему немало способствовал лично товарищ Шумилин. Эту мысль она настойчиво и с выдумкой внедряла в сознание работников Нового дома.
– Здравствуйте, Николай Петрович, – поприветствовала она, глянув из-под тяжелых век. – Наслышаны, с чем районный комсомол к слету пришел! Мы в свое время другим встречали.
– Мы тоже, Зинаида Витальевна, к слету неплохо подготовились, а тем досадным происшествием занимается милиция.
– Ну что ж, может быть, и милиции пора комсомольскими делами заняться.
– Что вы имеете в виду?
– Полагаю, в скором времени мне представится возможность пояснить свою мысль.
– Как угодно, – пожал плечами Шумилин и, обойдя Шнуркову, зашел в приемную, справился у технического секретаря и стал ждать.
Наконец из кабинета выскочил энергичный, румяный зампредисполкома Компанеец и, увидев комсомольского вожака, покачал головой со смешанным чувством осуждения и сочувствия.
– Как первый? – спросил, пожимая протянутую руку, Шумилин.
– Философски настроен, но, кажется, неважно себя чувствует.
Шумилин вошел в большой, обшитый полированным деревом кабинет. Первый секретарь райкома партии Владимир Сергеевич Ковалевский, подвижный шестидесятилетний человек с усталым лицом и синеватыми губами сердечника, стоял у окна и держал в руке трубочку валидола.
