Версия была хороша – и вполне правдоподобна. Он прикинул наскоро, что можно сделать с письмом старосты, и пришел к выводу, что задача совсем не сложна. Всего-то приписать несколько слов, скопировать буквы и попасть в слог – работы на день, если не лениться. Козыри были налицо, Крамской чувствовал их весомость и размышлял, покусывая карандаш, как построить разговор с клиентом. Следовало снять все вопросы разом и убедить его, по возможности окончательно, что решение у них в кармане, точнее – в захолустном сиволдайском музее, наверняка прозябающем в забвении и нищете.
Наконец, он набрал номер и, с трубкой в руках, зашагал по комнате. Пугин откликнулся после третьего гудка. «Приветствую!» – бодро начал Николай и сразу понял, что попал не вовремя. И черт с ним, – решил он про себя, сменил тон на сухо-официальный и стал сжато излагать суть дела.
Пугин вел себя раздраженно, делая вид, что все еще недоволен «Изыском», но Крамской сразу понял, что клиент попал на крючок и наживку не отдаст. «Нашелся интереснейший документ, – сообщил он, как мог бесстрастно, и в ответ на пугинское нетерпеливое ‘ну’, добавил: – Музейный экземпляр, хранится в жуткой дыре, но решает проблему на все сто. Вам название Чумово ни о чем не говорит?»
«А что оно может сказать? – недовольно откликнулся Пугин. – Это вы мне скажите, я вам плачу, в конце-то концов».
В его голосе будто шуршали сторублевки и звякала копеечная медь. Хорош, – подумал Николай про себя, а вслух согласился: – «Совершенно верно. Так вот, я вам и говорю: Чумово – это как раз то место, где у интересующего вас лица завелся в свое время внебрачный сын – ваш, по-видимому, прямой предок. И назвали его Емельяном, по отцу, а фамилию дали вашу – чтоб похоже было да не совсем. Как вам такая история?»
В трубке что-то щелкнуло и вздохнуло, испуганная женщина пролепетала «извините», и вновь повисла тишина. «История? – переспросил Пугин, помолчав. – История хороша, я и сам такую могу придумать. А документик-то у вас на историю есть?»
«То-то и оно, – подтвердил Николай, – именно, документик. Про него-то я вам и толкую. Нашли – с трудом, с издержками, но нашли. Есть письмо старосты, где ваш пра-пра-пра упоминается в нежном возрасте по причине кончины брата-близнеца. Качество, конечно, никуда не годится, поистерлась бумага, но если подновить чуть-чуть, то все будет как на ладони, не придерешься. Вам ведь все равно копия нужна, оригинал – он уж очень ветхий».
«Не придерешься… – задумчиво повторил Пугин, – Ну что ж, хорошо, коли так. А как ее сделать, копию – просить будете кого?»
«Зачем просить? Куда лучше поехать туда, договориться и сделать, – сказал Николай скучным голосом. – Дайте-ка я гляну… – Потом пошелестел бумагой на столе и добавил: – Вот, в начале недели у меня свободно. Я мог бы выехать дня через три, если мы принципиально договоримся».
«Принципиально… – снова повторил Пугин и засопел. – Ну что же, договорились. Принципиально… Только вы уж и оригинал у них изымите, чтоб не отсвечивал больше никому».
Не соскучишься с ним, – вновь подумал Николай и переспросил, будто не понял: – «Как это, изъять?»
«Ну как, как – за бабки, – брюзгливо пояснил Пугин. – А то мало ли какие еще придут, раскопщики. Нечего ему там делать. Бабки я подброшу», – добавил он, расценив, очевидно, по-своему молчание Крамского, и тому не оставалось ничего другого, как подтвердить, что он сделает все, что можно.
«И все, что нужно! – пробасил клиент с нажимом и закончил на удивление благодушно: – Будем, как говорится, на связи», – на чем разговор завершился, оставив у Николая ощущение легкой брезгливости. Поразмыслив, он рассудил однако, что вполне добился своего и даже засвистел мелодию, сбившись после первых же знакомых нот.
Позже, вечером, мелодия все не шла у него из головы – по дороге домой, в толпе, заполонившей Тверскую. На пути к бульвару он позвонил Жанне Чижик и строгим голосом сообщил о скорой своей командировке, во время которой ей придется «разбираться с делами одной», пока он будет «закрывать проект». Никаких дел у них не ожидалось, но Жанна восприняла известие с подобающим пиететом, что было приятно само по себе. На Пушкинской площади он повернул направо, вновь и вновь размышляя, как удачно все связалось в одну цепочку – приятель, которого не видел много лет, разбойник Пугачев и его несчастный бастард, вечер с Жанной, раздразнивший фантазию, Пугин, который теперь уже никуда не уйдет. Можно было подумать даже, что события сами выстроились в ряд, подталкивая к этой, вполне рядовой поездке.
«Ну что ж, Сиволдайск. Может, еще один штрих», – глубокомысленно сказал он сам себе, ухмыльнулся сказанному и, занятый своими мыслями, едва не налетел на человека с застывшим лицом, что стоял у газетного киоска, всматриваясь в витрину.
Глава 9
Между тем, мужчина у киоска, хоть и обернулся на извинение Крамского, вовсе его не заметил, глянув мимо и сквозь. Другие люди не интересовали его теперь, он был поглощен своей собственной жгучей мыслью. Звали его Александр Александрович Фролов, он жил в доме номер один по улице Солянка. Именно из его квартиры Елизавета Бестужева вышла июльским утром почти неделю назад.
С тех пор Александр не знал покоя. Вновь и вновь прокручивал он в голове каждый миг последней их встречи, отчаянно пытаясь понять причину постигшего его несчастья, и не мог подметить ни одной тревожной детали, ничего необычного, стоящего особняком. Но несчастье было налицо, жизненное пространство стремительно уменьшалось в размерах, и весь мир, казалось, рушился вокруг.
Они не виделись больше ни разу, что не было странно само по себе – встречи и до того случались нечасто, как и положено в городе, никому не дающем вздохнуть свободно. Однако теперь он слышал угрозу в каждом звуке, видел ее следы, ощущал ее запах – и в панике не находил себе места. Между ним и Елизаветой исчезла связь, порвалась какая-то хлипкая нить, это было необратимо и навсегда. Фролов мало спал, почти ничего не ел и не мог думать ни о чем другом. Среди знакомых пронесся слух о поразившей его психической болезни, что было не так уж далеко от истины. Он, сам того не желая, подливал масла в огонь – отделывался междометиями и односложным мычанием, обрывал разговор и швырял телефонную трубку, к которой летел перед тем со всех ног. Даже и на работе в его сторону стали поглядывать странно – работник из него был теперь никудышный, что, конечно же, не могло укрыться от глаз начальства. Он думал отстраненно, что с начальством может вскоре произойти конфликт, а за ним – увольнение, крах карьеры, потеря источника средств, но не испытывал по этому поводу никаких эмоций.
Где бы он ни находился и что бы ни делал, его терзали раздумья о Елизавете Бестужевой и страх потерять ее навсегда. Их роман продолжался более полугода, и он успел поверить, что эта женщина, как ничто иное, является смыслом его однообразной жизни. Теперь смысл ускользал, уходил в песок, оставляя вместо себя пустоту, и вид пустоты был столь пугающ, что разум Александра отказывался в нее верить. Только страшным усилием воли он заставлял себя не выслеживать Елизавету у дверей ее дома и не звонить ей чаще одного раза в день, страдая после каждого такого звонка от чувства, что катаклизм набирает мощь. Порой случались просветления, отчаяние отступало на краткий миг, и Александр глядел на мир более-менее трезвым взглядом, планируя даже поступки, что могли бы положить конец унижению, в которое он сам себя ввергал. Но хватало его ненадолго, очень скоро внутри вновь начинал биться гнетущий нерв. Он метался по квартире, как больное животное, или выбегал прочь и часами бродил по улицам, пока усталость не притупляла внутреннюю боль. Таким и увидел его Николай Крамской, и прошел мимо – не разглядев, почти не заметив и не отличив от прочих.
