— Как это? — Света тут же очутилась подле подруги.
— Смотри, на этой полке раньше лежали рыбные консервы. А теперь их нет! Я помню, здесь было банок пять-шесть.
— Значит, съел кто-то, — пожал негр плечами и почему-то посмотрел на меня. Он что, меня подозревает?
— Я не ела, — на всякий случай заверила я ос-тальных.
Но на меня, оказывается, никто и не думал.
— Понятно, что не ты, — фыркнула Барская, — тебе бы столько на полгода хватило! Ешь как кузнечик.
— Как могу, так и ем, — ответила я натянуто.
— Что еще пропало? — спросила Катька, подходя к холодильнику.
— Вроде больше ничего, — пожала Малинова плечами. — Я не помню, может, еще что было.
— Хоть тушенка осталась, и то слава богу.
— Верно, — поддержал Женька свою девушку. — Макароны, надеюсь, тоже остались?
— Да.
— Тогда жить можно. Я лично рыбу никогда и не любил, — поделился он с нами.
— Но кто-то же ее съел, — напомнила Света. — Молча. Все семь банок.
— Шесть, — поправила Лера.
— Неважно! Это наглость. Вот так, втихую… Ночью, видать.
— Альберт твой, наверно, — высказал предположение Кеша, сидя за столом.
Светлана тут же вспыхнула:
— Это возмутительно! О мертвых нельзя так говорить!
— Ага! — рассмеялся тот. — Значит, об Агате можно было, а об Альберте нельзя?
Валерии это надоело:
— А ну прекратите! Хватит! Сколько можно ругаться? Вы понимаете, что мы умираем? Неужели кому-то хочется провести остаток наших жизней в бесконечных ссорах?
Никому не хотелось, потому все угомонились и расселись по местам. Александров возобновил тему преступлений, обращаясь к Жеке:
— Ну что, Евгений, теперь вы Морозова не подозреваете?
— Теперь нет, — хладнокровно ответил тот. — Убийца должен быть живым.
— И кто же он? — спросила я друга с интересом.
— Это легко проверить. Кто останется в живых, тот и убийца. — Женя пригладил волосы, чуть прикрыв глаза, и спокойно добавил: — Подождем.
Чего подождем? Когда умрем все? Нет, вот что ни говорите, по-моему, у нашего друга поехала крыша.
Светка сморщилась:
— Ой, какой ты… Прямо не знаю… Как можно шутить сейчас?
Мы еще немного посидели. Те, кто ел, доели то, что они ели. Негр же поднялся, взял фотографию и фломастер, сел рядом со мной и принялся закрашивать глаза Павлу и Альберту Семенычу, действуя как маньяк.
— Ты что делаешь?! — обрушилась я на него. — Ты что, ополоумел?! Паша может быть жив!
— Возможно, но я этого не знаю. Поэтому вот так. Лучше перестраховаться.
— О боже… боже… — Мне сделалось нехорошо. Видеть, как чокнутый громила негр закрашивает черным цветом глаза твоему другу, с которым неизвестно что произошло, который просто рассеялся в окружающей среде и который, ты очень на это надеешься, все-таки еще может быть жив, это… так мерзко. — Прекрати сейчас же! — не выдержала я и вырвала у него из рук фотографию. — Кеша, ты ведешь себя как ненормальный! Тебя что, Монтесума заразил? Ты соображаешь вообще, что ты делаешь?!
— А что я делаю? — хлопнул он темно-карими, почти черными, глазами.
— Что у вас там? — заинтересовалась моя подруга.
— Кать, он закрашивает Паше глаза! — пожаловалась я голосом детсадовской ябеды. — Скажи ему, пусть перестанет!
— Да, Иннокентий, перестаньте. Вы видите, как это действует на мою подругу?
— Но ведь, когда я красил глаза Морозову, она никак не среагировала. А все потому, что водитель был ей безразличен, значит, ему можно закрасить глаза, так получается? А для кого-то он тоже был другом, и кому-то эти манипуляции точно так же бы не понравились, я правильно рассуждаю?
— Если ты это понимаешь, — сказала я, — почему так делаешь?
— Я верю в проклятье, — серьезно заявил он и предпринял попытку отнять у меня снимок. Я не дала.
— Проклятье в таком случае уже работает. Какой смысл закрашивать глаза другим?
— А вдруг духи станут еще более кровожад-ными?
— Ты псих! — в сердцах воскликнула я.
— Отдай снимок, Юля! Это очень важно!
— Нет!
Встряла Светлана:
— Юль, отдай ему. Пусть делает что хочет. По мне, так пускай негры в тельняшках хоть по деревьям лазать начнут, лишь бы меня не трогали.
— Как ты не понимаешь? Он уродует последний снимок моего друга. И твоего любовника, кстати!
— И всех нас… — как-то безнадежно прибавила Лера, глядя в одну точку. Опять она за свое… Все словно помешались на этом проклятье!
У меня это вызвало приступ бешенства. Уже могу сказать — очередной.
— Я вот возьму и порву эту фотографию! Тогда духи запутаются, кого пора убивать, а кого еще не пора, и оставят нас в покое!
Я и впрямь приготовилась рвать кусок картона, но баскетболист своими сильными руками стиснул мои ладони, препятствуя этому.
— Нет! Нельзя! — Он смотрел мне прямо в глаза своим потусторонним, каким-то демоническим, немигающим взором, отчего у меня затряслись поджилки. — Юля, поверь мне, нельзя рвать! — Его темно-коричневая щека нервно задергалась. — Эта фотография священна! Ее нельзя уничтожать!
— Но почему? — не понимала я.
— Юля, нельзя! Орлиный Глаз был последним индейцем своего племени. Если уничтожить это изображение, то духи всех-всех когда-либо живших на земле индейцев обрушат свой гнев против нас! И попадем мы уже не в рай после смерти, а будем вечно гореть в аду!
Лера вскрикнула, а Света запричитала:
— Боже, что он говорит?!
Мне сделалось так страшно, что я плюнула на свою затею:
— Господь с вами, Иннокентий Александров. Отпустите мои руки, чтобы я могла отдать вам фотографию.
Он долго-долго пристально смотрел в мои светло-серые очи. Мне было жуть как не по себе в тот момент. Спросил:
— Ты понимаешь всю ответственность? Ты даешь мне обещание, что не станешь рвать снимок?
Тут уже даже уравновешенный Женька не выдержал:
— Слушайте, уважаемый, не перегибайте палку! Оставьте в покое мою подругу!
— Да, Кеша, отпусти ее! — вторила ему Катя.
— Нет, вы все не понимаете! — повысил он голос. — Этот снимок… Этот сакраментальный снимок… Он… Он…
— Псих! — резко бросила ему Катя и вышла из-за стола.
— В какое общество я попал? — воздел Жека руки к потолку. — Да за что же мне все это?
