А кого не убивали в Будапеште, тех отправляли поездом в Освенцим, чтобы задушить там в газовой камере.
И как только Рауль узнавал, что поезд с евреями готовится к отправке в Освенцим – он мчался на вокзал. Однажды взобрался на крышу товарного вагона и просовывал охранные паспорта через решетку вентиляции. Перепрыгивал с вагона на вагон. Представляешь – отовсюду к нему тянулись руки за паспортами.
Нацисты стали в него стрелять, пуля просвистела мимо. А он кричит им:
– Я незамедлительно рапортую немецкому командованию об обстреле дипломатов из нейтральных стран! Вы будете наказаны!
Спрыгнул на землю, открыл двери вагона и говорит громко:
– Всех, кто имеет шведские паспорта, прошу выйти из поезда и идти к автомобилям. Они стоят недалеко отсюда, выкрашены в национальные цвета шведского флага.
И всех увез. Нацисты от злости лопались. Они уже вошли во вкус – отправлять людей на смерть. А тут вдруг – раз: Рауль вырывает людей прямо пачками из их лап. И главное – это делает один человек, и даже без применения оружия.
У Степы сияли глаза. Женя просто любовалась – как же приятно смотреть на человека, занятого тем, что ему действительно нравится и что при этом действительно важно!
А директор Музея Валленберга все рассказывал и рассказывал про своего героя. Про то, как советские войска приближались, Эйхман все больше и больше убивал евреев, а Валленберг все энергичнее противостоял ему. И решил даже встретиться с Эйхманом – пригласить его на обед и попытаться заставить задуматься о своем недалеком конце. И, может, убедить слегка притормозить в связи с этим печальным для него обстоятельством массовые убийства.
И вот за столом в доме Валленберга столкнулись на глазах у нескольких свидетелей две одинаково не знающих преград противоположно направленных воли. Две силы, господствующие в мире, – Зло и Добро.
Конечно, Степа рассказывал Жене об этом другими словами. Но смысл того, о чем рассказывал, он именно так и понимал.
– Ну вот, Эйхман спрашивает Валленберга – а чего, собственно, он, шведский дипломат, хочет в Венгрии?
А Рауль отвечает ему:
– Я хочу спасти от смерти столько людей, сколько будет возможно.
А Эйхман говорит:
– Евреи не люди.
А Рауль ему:
– По этому вопросу наши с вами взгляды расходятся.
Он прямо сказал Эйхману, что он здесь для того, чтобы помешать ему.
И Степа открыл в книжке очередную заложенную страницу.
– «Тот отвечает: – Вам это не удастся. …У меня есть приказ фюрера уничтожить всех евреев Венгрии – каждого! Мне удалось уничтожить евреев во всех странах, которые оккупировала Германия. И здесь у меня тоже все получится.
– Но Германия уже проиграла войну, – резко сказал Рауль.
– Но не войну против евреев, – ответил Эйхман с ледяным спокойствием…
Он предупредил Валленберга, что сделает все, чтобы убрать его со своей дороги, – несчастные случаи происходят даже с дипломатами из нейтральных стран.
На следующий же день немецкий броневик врезался в машину, на которой обычно ездил Валленберг. Рауля случайно не было на этой машине. Но это его не остановило».
Женя слушала Степку, и щеки у нее горели. Какой-то жар подымался в груди. Она знала, что сейчас каждому ее ровеснику на любом углу дудят в уши: «Ни от тебя, ни от меня ничто в России не зависит!» А тут так ясно становилось то, во что сама она верила уже давно: бесконечно много зависит от действий даже одного-единственного человека. Лишь только были бы эти действия самоотверженны и энергичны.
Степа называл поразительные цифры – точно не известно, но считается, что Валленберг спас от неминуемой смерти от двадцати до ста тысяч человек.
«И один, и один в поле воин!» – без конца вертелось в Жениной голове, пока она слушала Степу.
А тот подходил к самому ужасному месту в своем рассказе.
Опять уткнулся в книжку, стал читать, и, время от времени отрываясь от нее, – пересказывать.
«Наступил долгожданный день – в Будапешт вступили советские войска. И Валленберг был тут же задержан…
Советские офицеры вели себя вежливо, но, разумеется, его несколько раз допросили.
– Весь город наводнен людьми со шведскими охранными паспортами. Как такое может быть? – удивлялись русские.
– Чем на самом деле занимался этот человек? – спрашивали они себя. – Спасал евреев? Нет, это слишком глупо, чтобы оказаться правдой!»
…Почему же они так думали? Тут, конечно, надо иметь в виду, что Степа цитирует перевод. Да и сам автор-швед с трудом, видимо, мог представить себе образ мыслей тогдашних советских офицеров.
И Женя, и Степка понять этого как следует тоже не могли. Для этого им предстояло в ближайшие годы узнать ту, минувшую, советскую эпоху гораздо более детально.
Мы же попытаемся объяснить это нашим читателям – их ровесникам. Потому что после победы, сталкиваясь уже не с вооруженным противником, а просто с иностранцами – хотя бы и с нейтральными шведами, – многие наши офицеры из отважных воинов нередко мгновенно становились советскими людьми, подозрительными ко всем «не нашим», к любому иностранцу. Так они уже были приучены. Кто читал «Мастера и Маргариту» – тот сразу вспомнит, с каким подозрением отнеслись Берлиоз и Иван Бездомный к иностранцу, появившемуся на Патриарших прудах. Советская власть приучала людей всех иностранцев поголовно считать шпионами – или, во всяком случае, относиться к ним подозрительно. А уж смершевцы-то вообще были натасканы на то, чтобы во всех видеть шпионов.
Надо сказать, что об этом Женя как раз имела некоторое представление. Потому что бабушка ей рассказывала, как дедушку в студенческие годы кагэбэшники – по-другому она их не называла – задержали за пепси-колу…
Глава 30
Пепси-кола и КГБ
Будущие Женины бабушка и дедушка в ту вес-ну кончали Московский университет. Они только недавно поженились и вместе пошли на американскую выставку в Сокольническом парке.
Эта выставка была тогда неслыханной новостью. Потому что всего лишь шесть лет назад, до смерти Сталина, американцы считались нашими лютыми врагами.
Женина бабушка была потрясена павильоном под названием «Род человеческий». Там были только большие фотографии, больше ничего. Но она ходила по этому залу кругами, не в силах его покинуть. На фотографиях были люди разных национальностей, рас в разные важные моменты их жизни. Свадьбы. Рождение ребенка – у нас тогда такие фотографии могли быть только в учебниках акушерства. Смерть человека. Человек в радости и в горести. То есть – идея единства человеческого рода вне разницы классов, рас, политических режимов – была явлена с такой очевидностью, что все советское воспитание и обучение, проникнутое противоположной идеей: все плохие – одни мы хорошие, они – империалисты, а мы советские, самые-самые, – сразу улетучивалась из головы. И, как оказалось впоследствии с Жениной бабушкой, – насовсем.
