Но сейчас речь не об этом. А о том, что будущему Жениному дедушке, а тогда – студенту Паше Осинкину – помимо всяких замечательных павильонов страшно понравилась пепси-кола, которую наливали всем посетителям в бумажные стаканчики – бесплатно. А среди советских вкус ее никому решительно не был известен – за исключением дипломатов и разведчиков, то есть тех, кто бывал за границей регулярно. За стаканчиками этими стояла большая очередь. Каждому наливали только один.
– Ну вот, – рассказывала бабушка, – Паша пришел от пепси-колы в большой восторг. Я ему, конечно, отдала половину своего стаканчика, но он все говорил, какой изумительный вкус у этого напитка… А я смеялась. Вышли мы с выставки, и несколько американцев перед входом спросили, кажется, о нашем впечатлении. Ну, Павел стал рассказывать, а я отошла в сторонку… А американцы видели, какую очередь надо было выстоять, чтоб попасть на выставку. Им, видно, понравился молодой русский своей энтузьястичностью. И они ему предложили: «Хотите еще раз зайти? Мы вас проведем». А Паше ужасно захотелось выпить еще пепси-колы. Он подбежал ко мне и говорит: «Ты иди домой (мы близко очень жили от парка), а я схожу еще раз – только пепси-колы выпью! И быстро приду».
Ну я пришла домой, а его нет и нет. Часа через три приходит и рассказывает: только он вышел из парка, к нему подходит мужчина, говорит – «Пройдемте!» Ведет его в тот домик рядом с парком, в котором мы зимой на занятиях физкультурой надевали лыжи!.. Там столик, сидят несколько человек. Спрашивают: «Зачем вы пошли с американцами на выставку?» Он отвечает как есть: «Хотел выпить еще стаканчик пепси-колы». – «О чем вы с ними говорили? Что они у вас спрашивали?» Наконец заставили написать подробное объяснение и отпустили… Больше никуда не вызывали. Но и никогда, до конца советской власти не выпускали за границу – ни на один симпозиум. Так мы и не знаем до сих пор – была здесь какая-нибудь связь с этим идиотским эпизодом или нет…
И когда потом Женя попробовала рассказать в своем – еще третьем – классе, как ее дедушку забирали в КГБ за пепси-колу, там никто ничего не мог понять. И весь класс чуть не посчитал ее врушкой.
– Какое КГБ?
– Ну, вроде ФСБ. ФСБ раньше было КГБ. Забирали людей и сажали в тюрьму за разные антисоветские высказывания. Или за чтение книг, изданных за границей.
Этого никто почти не понимал – как за книги можно в тюрьму забирать. Ну а за пепси-колу – это было уже вообще!
– Как это – за пепси-колу? Он ее украл?
– Нет, просто пил – ему налили в стаканчик.
– Ну что он – в лицо, что ли, кому плеснул?
– Да нет. Пил просто. А когда вышел с выставки, где пил, – его забрали.
– Посадили, что ли?
– Ну вроде.
– За пе-пси-ко-лу? За то, что ее пил?! Ну ты гонишь! Врушка-побирушка!..
…Так вот, если вернуться к Валленбергу – надо иметь в виду и то, что помимо подозрительности к иностранцам, была еще подозрительность к любому активному личному действию. К личной инициативе. Сразу возникал вопрос: «А было ли об этом решение вышестоящих органов?..»
А тут еще не просто личное действие, а определенно доброе, направленное на благо других людей. В советских же толковых словарях слово «благотворительность» было названо устаревшим.
Точно так же, как и филантропия: она-то вообще буквально переводится с греческого как человеколюбие (филео – люблю + антропос – человек). Доброта, любовь и жалость к человеку советской властью вообще осуждалась. Нельзя было жалеть попавших в беду – только тех, кто попал в правильную беду.
В советские годы заставили людей забыть давний русский обычай носить в Пасху куличи и крашеные яйца в острог несчастненьким – то есть отбывающим наказание преступникам. В остроге сидели и убийцы – потому что в России с давних пор смертной казни за уголовные преступления не было: ее назначали только за посягательство на государственный переворот. И еще за то, что назвали постепенно террором: убийство высших чиновников только за их высокую должность. Так вот – наши сердобольные русские женщины несли куличи и убийцам: раз он уже осужден и надолго заключен в острог – он теперь достоин жалости, он – несчастненький… Сегодня такое отношение уже трудно себе вообразить.
При Сталине соседи, скажем, не могли взять в свой дом несчастных малышей, оставшихся в пустом доме без родителей. То есть – после того, как родителей арестовали и увезли в тюрьму, а потом расстреляли или отправили на 10–15 лет в советский концлагерь. Помощь таким детям сама была преступлением. Их положено было отправлять в специальные детские дома.
Там им настойчиво объясняли, что их родители – отвратительные люди, враги всего народа, предатели. И заставляли их это вслух повторять.
Итак, Рауля Валленберга арестовали. Сталин, как считают историки, лично отдал приказ. Так как он не мог по своей натуре представить мотивов чьих-то благородных действий, то уверился, видимо, что Рауль – обыкновенный американский шпион. Его не трогало, что Америка была нам союзником и очень помогала всю войну. Для Сталина все «империалисты» раз и навсегда оставались врагами.
Советская разведка увезла Валленберга в Москву и заключила в одну из сотен камер Лубянки.
Рауль, видимо, долго еще надеялся, что недоразумение разъяснится. Его выпустят, он вернется в Швецию, увидит мать… Откуда ему, никогда не бывавшему в Советском Союзе, было знать, что Сталин вообще не любил выпускать людей из тюрем, и уж тем более иностранцев. Это помогало скрывать от всего мира, что там творилось. А любой иностранец, вернувшись на родину, непременно рассказал бы всем о пытках и издевательствах.
Многие из сидевших в советских тюрьмах и лагерях говорили потом, что в разные годы встречали шведа с таким именем, глубоко подавленного.
Следы его родственники и шведское правительство ищут до сих пор.
Глава 31
Москва. В доме Заводиловых. В следственном изоляторе
Игорь Заводилов лежал в своем доме на широком диване в позе, ставшей в последние полгода его излюбленной, – навзничь, заложив руки за голову. И неотрывно смотрел в потолок – будто упорно хотел там что-то рассмотреть. Он лежал, не сняв галстука, и видно было, что ему совершенно все равно – давит горло надоевший за рабочий день галстук или нет.
Рядом с диваном стояла в розовом атласном халате, с распухшим от слез лицом, его жена Валерия. Белокурые, красиво отливающие платиной волосы кольцами падали ей на плечи.
– Что ты лежишь?! – спрашивала она истерическим тоном. – Встань, делай же что-нибудь!
– Я уже сделал, – ровным, каким-то бесцветным голосом отвечал Игорь Заводилов. – Я очень активно содействовал тому, чтобы девятнадцатилетнего юношу отправили на пожизненное заключение за убийство, совершенное нашей с тобой дочерью. Мой запас активности исчерпан. Я полностью опустошен и больше делать ничего не могу. Делай, если хочешь, ты.
