– А ничего, что у моего отца братьев не было?! Ни братьев, – Аурика Одобеску рубанула рукой воздух, – ни сестер.
– Слепа ты, матушка, – смиренно сообщил мужик в телогрейке и снова осенил себя крестным знамением: – «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…» – запел он на церковный манер, а потом остановился и изрек легко узнаваемое: – Все люди – братья, душа моя.
– Ну, в этом смысле, конечно, – Аурика оценила находчивость лжебрата и сменила гнев на милость. – Христарадничаешь?
– А что делать? – развел руками Федор, отчего его телогрейка распахнулась и приоткрыла фрагмент вытатуированного изображения Ленина.
– А чего ж без креста, юродивый? – учинила допрос Аурика, не обращая внимания на вопли опаздывающего водителя: «Хозяйка, – кричал он. – Ехать надо!» – Кто знает этого человека? – обратилась к присутствующим Аурика Георгиевна.
Оказалось, что никто. Ну, может быть, за исключением шофера, приезжающего к кладбищенским вратам по нескольку раз на дню. Но признаться в том, что лицо прощелыги ему знакомо, означало развязать диалог с хозяйкой, только что недвусмысленно четко указавшей ему на седьмое место в пятом ряду.
– Значит, никто, – пришла к логичному выводу Аурика Одобеску и предупредила брата Федора: – Знаешь, товарищ, я благотворительностью не занимаюсь. Изволь покинуть место обетованное, пока мы тебя под белы рученьки не вывели к царским вратам.
– А я отработаю, – пообещал назвавшийся братом и склонил голову к правому плечу, спокойно ожидая приговора «племянницы».
– Дядей будешь? – догадалась Аурика и показала, куда идти: – Давай, мужик, не задерживай. Ехать надо. Поминки у нас.
– Мама, – робко вмешалась изнывающая от ожидания Валечка, – ну пусть он едет, жалко тебе, что ли? Он все равно сзади сидит.
– Мне хоть сзади, хоть спереди, – моментально отреагировала Аурика Георгиевна. – Не жалко. Но надо по-человечески: подойти, попросить. Никто ж не откажет. А нагло лезть, когда люди в горе, извини, не позволю.
Мужик в телогрейке, внимательно наблюдавший за ходом переговоров, неожиданно для всех покорно встал, а потом так же неожиданно опустился на колени и голосом церковного регента нараспев произнес:
– Простите меня, люди добрые. За самоволие мое. За скверну мою. Ибо не со зла, а чисто по недомыслию моему глупому.
– Хозяйка, – снова взмолился шофер и, посмотрев на часы, тихо тронулся, на всякий случай, не снимая ноги с тормоза. Такое в его практике было впервые. Обычно все нормальные люди бегом с погоста бегут. Изо всех сил стараются: кладбищенскую землю с ног стряхивают, потому как примета такая, в автобус прыгают, друг друга по головам считают и мысленно радуются: «Все, мол, закончилось. Теперь и дальше жить можно. Вот только помянем и…» А эти! Не дай бог кому! То одного недосчитаются, то другого, то лишнего найдут и за своего не признают. Одним словом, никуда не торопятся. А ему что делать? У него – наряд. Заказано к положенному времени. Кому охота покойника в дому лишний час держать? Вот именно, что никому. Да и не по-человечески как-то – на вынос запаздывать. Не свадьба – похороны. А как объяснишь?! Они ведь разговоры разговаривают…
Почему разговоры – было понятно. Вокальные данные мужика в телогрейке так потрясли Аурику, что она не замедлила спросить:
– Ты певчий?
– Певчий, – тут же подтвердил брат Федор, хотя на поверку легко мог оказаться, кем угодно.
– А чего ж людей смущаешь? – пожурила его Аурика Георгиевна.
– Не хотел, матушка, – увильнул от ответа мужичонка, пришедший в прекрасное расположение духа от того, что заметил, как за окнами автобуса меняется пейзаж. То же самое, похоже, отметила и Аурика, неожиданно уставшая от глупого и бессмысленного разговора с незнакомцем, который еще пару минут назад возбуждал в ней чувство негодования, а сейчас – лишь легкое любопытство.
– Допусти, красавица, к поминальному столу, – в голосе Федора появилась какая-то цыганская интонация.
– С какой стати? – возмутилась обычно сдержанная Ирина и подошла к матери.
– С какой стати? – беззлобно повторила вопрос Аурика и предложила стоявшему на коленях владельцу замусоленной телогрейки подняться и сесть на сиденье.
– Не выпью – помру, – явил миру еще одну ипостась своей натуры брат Федор и обратился к сидящим в автобусе участникам завершившейся похоронной процессии: – Пожалейте меня, люди добрые, не похмелюсь – сдохну. На вашей совести грех будет. Да и помянуть покойного – божье дело, как ни крути. Чем шире помин, тем меньше домовин, – понес он совершенно невообразимую чушь.
– Чего-чего? – заинтересовались присутствующие и разом обернулись к красноречивому соседу. – Это как «шире помин – меньше домовин»?
– А вот так, – охотно пояснил Федор и для пущей убедительности вышел в проход, с трудом, но галантно протиснувшись мимо Аурики. – Коли помин широк, – начал он, но, не найдя понимания в обращенных к нему глазах, сбился и попробовал сформулировать иначе: – Когда покойного всем миром поминают, то произносят его имя и закусывают. Тогда ему хорошо. А коли ему хорошо, то и нам хорошо. Он там за всех за нас молится, беду отводит. То есть смерть с косой до дому не допускает. Домовина же – гроб, али не знаете?
– Уже знаем, – буркнула Ирина и, сев на свое место, отвернулась к окну, почувствовав, что Федор добился, чего хотел, и даже больше. Последнее его выступление расположило к нему Аурику настолько, что еще пять минут – и она предложит ему поселиться в квартире Георгия Константиновича. Что ж, дочь явно недооценила аналитические способности своей матери, которая уже просчитала на раз-два все тайные и явные помыслы бродяги и обозначила четкие условия.
– Значит, так, сердечный, – покровительственно заявила она. – Едешь с нами (мужик старательно затряс головой), обедаешь, а потом – чтоб духу твоего.
– Это завсегда пожалуйста, – откинулся на спинку кресла брат Федор, скрестив на груди руки. – Мы, – заговорил он о себе во множественном числе, – люди благодарные. За добро – всегда добро. А если рубль дашь, то около твоего папки ночевать стану, чтоб ни одна ворона сон его не побеспокоила. Они, покойники-то, мне как родные. Особенно если родственники у них понимающие. Вот как ты, например. Дай бог тебе, дочка, здоровья, – пожелал он Аурике Георгиевне, невзирая на то, что та явно была его старше. – И мужу твоему, – он почтительно поклонился сидящему к нему вполоборота Коротичу. – И дочкам твоим.
Обессилевшая от пламенной речи лжебрата Федора Аурика Одобеску сдалась и, махнув рукой, села на первое же свободное кресло, чтобы закрыть наконец-то глаза и ничего не слышать: «Можно было бы заткнуть уши, заткнула бы», – призналась она сама себе, понимая, что еще немного – и у нее начнется истерика, а успокаивать будет некому. На Мишку посмотреть, так его самого впору в гроб укладывать: вон, высох весь. Тогда впервые сознание Аурики пронзила мысль о том, а здоров ли Михаил Кондратьевич? Но мысль эта пронеслась и пропала, разлетевшись под интенсивное потряхивание автобуса на тысячу себе подобных…
