К выносу около дома профессора выстроился живой коридор из хмурых студентов, обожавших Михаила Кондратьевича за его остроумие и знаменитое: «Спорьте с авторитетами!» Ближе к подъезду отвоевали себе место дворовые бабушки, жаловавшие жильца за искреннее: «Как вы себя чувствуете?» А соседи, занимавшие деньги у доброго профессора до получки, разумеется, тайком от грозной Полины и не менее грозной жены, стояли на лестничной клетке, ожидая момента, когда спешно придется спускаться вниз, неся на вытянутых руках безвкусные в своей нелепой роскоши венки с траурными лентами.
За пару минут до выноса к подъезду подбежал какой-то китаец, как потом выяснилось – талантливый аспирант профессора Коротича, размазывающий по желтому лицу слезы, но подняться не успел и почтительно замер около лавки, остановленный строгими бабушками. Появление китайца на минуту внесло некоторое оживление в похоронный протокол (иностранец все-таки), но дальше все пошло, как по-писаному, то есть без вмешательства неконтролируемого человеческого фактора. Строго и бесстрастно. И только ангел смерти, старый знакомый Миши Коротича, когда-то легко коснувшийся его плеча, знал подлинную цену этой бесстрастности и, несмотря на свой опыт, страшился ее, потому что видел: даже у горя не было больше слов! Чего же говорить о простых смертных?!
Спустя несколько дней после похорон Михаила Кондратьевича некто Иван Григорьевич – сосед сверху – принес овдовевшей Одобеску любительские фотографии траурной процессии, в том числе – рвущей душу сцены прощания, когда на тебя смотрят сотни глаз, а ты видишь только одни, и те – закрытые навсегда…
– Это что? – побагровела раздувшаяся от невыносимой печали Аурика.
– А это, чтоб не забыли, – со знанием дела изрек Иван Григорьевич и ткнул пальцем в один из снимков: – Ну разве не красота? Смотри, как живой лежит!
– Пошел вон, – голосом уставшей от назойливости слуг королевы произнесла последняя из рода Одобеску и швырнула соседу вслед пакет с фотографиями, из которого часть снимков высыпалась, опустившись черно-белым веером на пол.
Оскорбленный в своих лучших чувствах, Иван Григорьевич назвал соседку-вдову «неблагодарной дурой» и с удовольствием выболтал дворовый секрет: «Правильно тебя бабы не любят, еврейка чертова!»
– Румынка, – прошептала соседу домработница Полина и так, чтобы слышала хозяйка, громко и внятно произнесла: – Что вы себе, Иван Григорьевич, позволяете?! У нас такое горе, а вы!..
С домработницей незадачливый фотограф церемониться не стал и предельно ясно очертил на богатом русском языке предназначенную для нее траекторию полета, чем вызвал в подслушивающей Аурике определенное чувство недовольства.
– Стоять! – зычно прорычала она из гостиной и через секунду появилась в дверях. Оторопевший Иван Григорьевич малодушно замер и повиновался. Дальнейший текст не нуждался в переводе, потому что состоял из хорошо знакомых соседу-антисемиту слов.
Пока Аурика Одобеску отстаивала свое право считаться гражданкой великой страны, Полина восхищенно смотрела на хозяйку и беззвучно, но с удовольствием повторяла за ней каждое слово. Сделав паузу, Аурика Георгиевна перевела взгляд на домработницу и великосветски произнесла:
– А ты, дорогая Полина, как только увидишь этого мудака, можешь смело посылать его на х… И не бойся никакой милиции. Милицию я беру на себя.
Сосед попробовал было открыть рот, чтобы поставить зарвавшуюся бабу на место, но не успел. Аурика нацепила на свое лицо смиренное выражение и пропела:
– Ступайте с богом, дорогой Иван Григорьевич. Проводи гостя, Полина.
Как только за соседом закрылась дверь, проникшаяся уважением к хозяйке домработница всхлипнула и сообщила:
– Не успел помереть хозяин, как всякая сволочь обидеть норовит.
– Закрой рот, – посоветовала ей Аурика Одобеску и скрылась за дверями гостиной, пол которой был усыпан злосчастными фотографиями. Аурика Георгиевна опустилась на колени и долго стояла, внимательно вглядываясь в каждую, а потом, оглянувшись на портрет мужа, быстро поцеловала одну из них. «Что ты делаешь, Аурика?» – послышался ей голос Коротича. «Что-что! Целую тебя, дурака», – проворчала она и, собрав фотографии с пола, аккуратно сложила их в пакет, перевязала бечевкой и позвонила Наташе, таинственно сообщив о том, что нуждается в ее помощи.
– Срочно! – напугала она дочь, после чего пришла в отличное расположение духа и послала Полину в гастроном за карбонадом.
– Помилуйте, Аурика Георгиевна, какой нынче карбонад?! Шестой час уже – все расхватали! Одни банки, поди, с маринованной капустой стоят.
– В гастрономе? В Елисеевском? – недоверчиво переспросила домработницу хозяйка.
– А хоть бы и в Елисеевском, – смело глядя Аурике в глаза, с вызовом ответила Полина. – Вы сначала, Аурика Георгиевна, в магазин-то сами сходите, а потом и приказывайте. А то обидно даже, вроде как я из вредности вам карбонад покупать не хочу.
– А где тогда все приличные люди карбонад покупают? – миролюбиво поинтересовалась Аурика Одобеску и сглотнула слюну: отчего-то хотелось именно этого несчастного карбонада, с розовым срезом и перламутровым отблеском.
Полина, почувствовав собственное превосходство перед отставшей от жизни хозяйкой, подбоченилась и важно произнесла:
– Места знать надо.
Аурика в удивлении подняла брови и посмотрела на Полину.
– С мужчиной у меня одним на Палашевском рынке сговорено, прям из цеха приносит, для своих только.
– Фамилия у него как?
– У кого?
– У мужика этого.
– А зачем это вам, Аурика Георгиевна? – сузила глаза Полина, но секрет решила не выдавать. – Сами, что ли, брать будете?
– Не буду, – успокоила домработницу хозяйка. – А фамилию все-таки узнай, а то отравимся, а спросить будет не с кого. А так – хоть кто-нибудь из нас записку черкнет: «Так, мол, и так… В моей смерти прошу винить… Ну, например, – Аурика секунду подумала и, улыбнувшись, произнесла: – Масляницына».
Полина внимательно выслушала пожелание хозяйки, но поняла его по-своему:
– Не брать, что ли, теперь карбонаду?
– Почему не брать? – растерялась Аурика Одобеску.
– Как почему? Отравленный же вроде. Пишите уж сразу: «Прошу винить Вашуркину Полину Ивановну», а то еще лучше: сразу от дома откажите – и дело с концом.
В старое доброе время Аурика Георгиевна бы спустила на домработницу собак, прокричалась бы на чем свет стоит, а потом подарила бы Полине что-нибудь со своего барского плеча, да и забыла. Теперь же она растерянно смотрела на свою помощницу и всерьез размышляла над тем, какая муха ту цапнула.
– И чего это, Полина, так со мной разговариваешь?
– А того, Аурика Георгиевна, – всхлипнула та. – А то я не вижу, что вы повод ищете…
– Какой повод? – не поняла Одобеску.
