— А тебе-то какое дело? — Марина рассмеялась. — Как-нибудь сами разберемся, кто кого ревнует.
— Он что, лучше меня? — дядя Володя глубоко затянулся папиросой, выдохнул клуб дыма и с отвращением бросил бычок себе под ноги. — Неужели тебе со мной было плохо?
— Нет, мне было хорошо, — Марина посерьезнела и опустила глаза. — Но… знаешь, я не виновата, что все прошло. А обманывать ни тебя, ни себя не хочу. Если нет внутреннего потрясения, сердечной боли, пронзающей нежности, потемнения в глазах, то зачем продолжать играть в любовь? Она ведь не хорошо отрепетированный спектакль. Разве не так, милый?
— Тебе только кажется, что все прошло, — настаивал он. — Давай начнем сначала!
— Разве можно начать жизнь сначала? — Марина удивленно изогнула бровь. — Так же невозможно начать любовь сначала. Она, как жизнь, не повторяется.
— Но ее можно продолжить, — совсем тихо вымолвил дядя Володя. В его голосе слышалось столько нежности и мольбы, что у меня невольно сжалось сердце. Большой, красивый, сильный мужчина явно не знал, что делать, и полностью зависел теперь от женщины, которая равнодушно глядела на него.
— Продолжай, но без меня, — Марина проговорила, как припечатала. И, не оборачиваясь, пошла прочь.
Цок-цок-цок! — задорно стучали ее каблучки. Ветер развевал тонкую ажурную накидку поверх белой кофточки, такую красивую, похожую на крылышки, которые вдруг прорезались на ее спине.
Володя, уронив руки, как-то враз сник: плечи опустились, спина сгорбилась. Он стоял неподвижно, словно окаменел. А привел его в чувство Бармалей. Петух имел привычку, торопливо поклевав зернышки сам, приниматься сзывать к угощению своих куриц. Бармалей громко кричал, издавал квохчущие звуки, разгребая под собой землю. Пеструшка, самая любимая курица Бармалея, сидела в сараюшке на гнезде — неслась и, видимо, не подозревала о нечаянном угощении. Петух, не в силах перенести ее отсутствие, забегал кругами вокруг рассыпанного зерна и заголосил еще громче. Курицы торопливо склевывали пшено, и его кучка стремительно убывала. А Пеструшка все не слетала с гнезда. И тогда Бармалей закукарекал что есть мочи. Володя очнулся, расправил плечи и, обернувшись, увидел, как я кормлю кур.
— Хозяйничаешь, Пашка? — спросил он. Хотя мог бы и не спрашивать: и так все понятно. Но я заметил, что взрослые, когда им нечего тебе сказать, обычно произносят ничего не значащие фразы, и потому на такие вопросы обычно не отвечал.
— Эх, брат Пашка, плохие у меня дела, — он вяло махнул рукой и пошел к дому. — Можно сказать: совсем плохие. Никакие. Сплошной минус. Точка. Конец. Занавес опустился…
Скорее, он говорил не для меня, а для себя.
— Но занавес на антракт тоже опускают, — бормотал Володя, медленно поднимаясь по ступеням крыльца. — А что, если все-таки антракт? Василий! — позвал он отца. — Как ты думаешь, это финал? Или все же есть надежда, что продолжение следует?
Отец вышел на крыльцо, приобнял дядю Володю за плечи и увел его в дом. Они даже не обернулись, когда Пеструшка истошно, на весь двор, заголосила, оповещая всю честную куриную компанию, что наконец-то снесла яйцо. Бармалей ответил ей не менее громогласно, и другие куры тоже подняли гвалт, радуясь за свою подружку.
Пеструшка пулей выскочила из сараюшки, подбежала к остаткам пшена и под одобрительное бормотанье петуха принялась торопливо клевать зернышки. Но мне уже стало неинтересно на них смотреть, и я тоже отправился в дом. Мужчины сидели за столом друг против друга и тихо, почти одними губами напевали модную тогда песенку: «Люблю тебя я до поворота, а дальше — как получится…». Отец, завидев меня, нахмурил брови и предостерегающе поднял указательный палец: не мешай, мол, иди в свою комнату. А дядя Володя вообще меня не видел. Он сидел с закрытыми глазами и сосредоточенно выводил куплеты дурацкой песни о повороте.
Сидеть одному в комнате мне не хотелось, и я решил пойти на речку. Вечером на берегу собиралась вся наша компания. Мы купались, играли в волейбол, разговаривали обо всем на свете. Может, придет и Зойка. Когда мы стояли в очереди за тетрадками и учебниками, она показалась мне какой-то особенной: то ли из-за нарядного, в розовый горошек, платья, то ли из-за глаз, которые улыбались даже тогда, когда она старалась оставаться серьезной, а может, она казалась другой из-за того, что у нее такие красивые стройные ноги. Интересно, почему я раньше не обращал на них внимания? Может, потому, что чаще видел Зойку в шароварах или брюках? А тут — красивое платье, аккуратный поясок, перехватывающий ее талию, аккуратная прическа — тонкая заколка серебристого цвета, и на ногах не сбитые кеды, а настоящие туфли-лодочки. Наверное, обнова. Такой обуви я на Зойке сроду не видел. Чего вдруг она вырядилась-то?
Ответ на свой вопрос я получил на берегу реки. Ребята, как всегда, собрались на нашем пятачке у двух развесистых старых ив. Сросшиеся вместе, они походили издали на большую зеленую беседку: ветви ив живописно спадали в воду, образуя ажурный шатер с парой куполов. Напротив деревьев располагалась полянка, густо поросшая спорышем и мелким белым клевером, посередине ее — темно-серый круг кострища: мы разжигали тут костер чуть ли не каждый вечер. Большаки нас за него не ругали: знали, что и за огнем следим, и, когда придет пора разбегаться по домам, обязательно загасим тлеющие головешки водой.
Вокруг кострище обкладывалось камнями, а на их края клали доски, получалось что-то вроде эдакой круглой лавки. На ней хорошо сидеть после купания, плечом к плечу, обсушиваясь и вытягивая ладони над пламенем костра: веселые искорки пролетали меж пальцев, а иные, коснувшись кожи, тут же и гасли, успев ожечь мгновенным, но легким укусом.
Чуть поодаль от кострища лежал серый валун с почти плоским верхом. Его обычно занимали девчонки: они там загорали, щебетали о чем-то своем и делали вид, что им и без нас хорошо.
Когда я пришел, на валуне сидели всего две девчонки. Одна — Зоя, а другую я не сразу разглядел: она сидела спиной и разговаривала с Мишкой. Он стоял внизу, скрестив руки на груди.
На Мишке красовались замечательные красные плавки с черной каемочкой и веревочками-завязками на боках. Ему их привез отец из Евпатории, когда ездил туда как передовик производства по какой-то особой профсоюзной путевке. Ни у кого из поселковых ребят не было таких плавок. Мы вообще обходились без них, купаясь в обычных «семейных» сатиновых трусах, что считалось вполне приличным, поскольку в нашем сельпо отродясь не продавали никаких купальных принадлежностей. Женщины шили себе купальники сами, и фасон они имели один: спереди почти все закрыто, сзади — небольшой вырез выше лопаток.
Мишка, конечно, выделялся среди пацанов, которые вылезали из воды в обвисших и пузырящихся трусах, с которых струями стекала вода. Если краска на них оказывалась непрочной, то по коленям растекались лиловые, черные или синие пятна, в зависимости от их колера. Зрелище еще то! Но нам было наплевать.
— А вон бежит Картошка! — громко возвестил Мишка.
Девчонка, сидевшая ко мне спиной, обернулась и столкнулась с моим взглядом. Глаза ее мне показались такими большими — в пол-лица, и зелеными, как недоспелый крыжовник. Почудилось: темные магнитики зрачков будто притягивают, не отпускают мой взгляд. Я, может, и отвел бы его в сторону, но не мог и все тут.
