Наверное, всего лишь на мгновение память высветила давний эпизод моей жизни, но мне показалось, он длился томительно долго. Все-таки я был влюблен в Ольгу, хоть и не признавался в этом себе. А ей в городе нравился другой, и, судя по всему, старше нее. Скорее всего, она добилась его взаимности, но лишь на короткое время. Иначе зачем бы она выходила замуж за Мишку, да еще в положении? Боже мой, как все непросто у Ольги складывается!
— Знаешь, я был в нее влюблен, — поведал я.
— Да все знали об этом, — улыбнулась Зоя. — Ты выглядел таким смешным: только посмотришь на нее — сразу краснеешь, но все равно ерепенился, задирался. Влюбленный воробышек! Даже не замечал, что она порой рассуждала как взрослая? Значит, у нее уже случилась какая-то история. А ты — мальчишка…
— Что было, то прошло, — уклончиво проговорил я. — Понимаешь, возраст такой — хотелось влюбиться. А тут — городская девочка, интересная, собой недурна. Ну, вот я и пропал…
— Ой, что-то мы растрещались, как сороки? Тут кое-что нужно срочно в холодильник поставить: твои родители передали гостинцы, — Зоя поставила на стол сумку с банками-склянками: мамины варенья, соленья, тушенка и, конечно, яблоки. Те самые — имени Марины!
— Интересно, Марина объявилась или нет? — спросил я.
— Говорят, она удачно устроилась в жизни, — сообщила Зоя. — Живет в Москве, будто бы вышла замуж. Но наверняка никто ничего не знает. А Володя написал письмо в наш народный театр: он распростился с армией, какую-то болезнь у него нашли — то ли давление высокое, то ли с сердцем что-то, служить нельзя. Подался вроде на Север — там, мол, люди открытые, чистые, да и денег можно заработать…
— Не за деньгами он поехал, — вздохнул я. — От себя он убежал.
— И правильно сделал, — Зойка тряхнула челкой. — Надо ехать! Движение — это жизнь.
— Убедительно, — я усмехнулся. — Но интересно, когда делаешь два шага вперед, а один назад — это движение или нет?
— Философ! — Зойка рассмеялась. — Все равно движение. Кажется, топчешься на месте, но польза есть: например, для разрабатывания мышц…
Зоя все-таки оставалась занудой, увы! Она даже не поддержала моей иронии. Я-то имел в виду одну из работ Ленина, которого тогда еще изучали в вузах. А может, она просто не знала о ней?
— Но, мне кажется, назад Володя не вернется, — продолжала Зоя. — Да и не знает он, где сейчас Марина…
— Вот она была — и нету, — произнес я в пространство.
Зоя, наверное, подумала, что мои слова относятся к Марине, но я-то подумал о Лене. И еще подумал о том, как странно: женщина, еще вчера занимавшая твои мысли, жизни без которой ты и представить себе не мог, вдруг непостижимым образом перемещается в толпу и, если и выделяется из нее, то лишь как хорошо тебе знакомая, но уже не единственная. Почему? Совсем безразличной тебе она не стала, ты по-прежнему хочешь ее, но исчезло что-то такое, чему ты все равно не знаешь названия. Да и надо ли знать? Достаточно того, что ощутил: теперь ты ни от кого не зависишь, и тебя все вполне устраивает. Потому что так спокойнее и проще жить.
А может, я все выдумал, навоображал, внушил себе, что так лучше? Наверное, я боялся, что могу пропасть, как Иван Морозов или как тот же Володя, и мучиться? Не знаю. Боже мой, не знал тогда и не знаю сейчас. И не хочу знать!
— А я хочу знать, какие у тебя самые любимые места во Владивостоке, — заявила вдруг Зоя.
Я даже вздрогнул от ее вопроса.
— Паш, что случилось?
— Да так, думал о своем…
— Что-то не так?
— Все нормально. Идем гулять!
— Ты в лице переменился. Вот я и подумала: что-то случилось…
— Тебе показалось. Все хорошо!
Не мог же я ей сказать, что у меня есть женщина. И почти все мои любимые места города — Ленины места: мы гуляли там вместе, смеялись, говорили, мечтали и, конечно, целовались. Они хранили нашу историю. Вот на той лавочке Лена оставила зонтик, и мы вернулись за ним через полчаса, не надеясь, конечно, его найти, — возвратились, наверное, затем, чтобы еще хоть немного побыть вместе, подержаться — ах, ах! — за руки, лишний раз поцеловаться (ну, надо же как-то успокоить расстроенную даму), а зонтик нас, оказывается, ожидал: он лежал на коленях пожилой женщины. Старушка радостно помахала нам рукой, а ее болонка, сидевшая рядом, пару раз лениво тявкнула. Собачка походила на хозяйку своей полнотой, как у хозяйки, у нее на голове красовался огромный розовый бант. «Я знала, что вы вернетесь, — прошамкала бабуся. — Я видела, как вы тут сидели. На моей любимой скамейке — она со значением поглядела на нас. — Но я не сразу сюда подошла. А то бы успела вас окликнуть. Вот, возьмите зонтик!».
Меня поразил пышный бант в спутанных, клочковатых волосах пожилой дамы, к тому же ярко накрашенной: густые румяна на щеках, толстый слой алой помады на губах, начерненные брови и ресницы — все чересчур, как-то по-клоунски. На кофточке в бесчисленных рюшах и защипках красовался обтрепанный блеклый розан, некогда бывший, вероятно, пунцовым, — он усиливал карикатурный образ старухи.
— Спасибо, — промолвила Лена. — Премного вам благодарны.
— Вы очень симпатичная пара, — ласково констатировала дама. — Молодой человек похож на моего молодого человека. Он у меня такой же ладный…
Я недоуменно посмотрел на Лену, но она тихонько дернула меня за рукав: молчи, мол.
— Это ничего, что вы нашу лавочку занимаете, — дама продолжала говорить — монотонно, чуть раскачиваясь. — Мой Гриша все равно сегодня не придет. Он выполняет очень важное задание, — старушка хитровато посмотрела на нас. — Это государственная тайна! Я жду его тут, как договорились, каждый день в одно и то же время.
Болонке надоело чинно сидеть рядом с дамой, и она, заворчав, ухватила ее за рукав кофточки.
— Сейчас, Джулиана, сейчас пойдем! — одернула старуха собачонку. — Ты ведь, милая, знаешь: условленный срок кончается через три минуты, — она посмотрела на часы и вздохнула. — О, как невыносимо ожидание!
— До свидания, — вежливо попрощалась Лена.
— Больше не теряйте зонтик, — дама величественно кивнула. — Он у вас явно заграничный, дорогой. А люди еще не все сознательные: могут и себе оставить такую дивную вещицу.
— Спасибо, — повторила Лена. — Вы так добры!
— Желаю удачи, — дама наклонила голову и улыбнулась.
Когда мы отошли от лавочки на приличное расстояние, Лена рассказала: старушка считается городской сумасшедшей, ее зовут Кармен. Когда-то, давным-давно, в середине тридцатых годов она играла в местном драмтеатре. И ее полюбил какой-то военный, говорят, что он служил в НКВД. И вот однажды артистка позвала его на премьеру: она исполняла роль Кармен, и ей очень хотелось, чтобы ее Гриша порадовался ее успеху. Она не сомневалась, что сыграет, как всегда, отлично. Однако Гришу в тот день арестовали как врага народа. Более того, «черный воронок» подъехал и к театру: Кармен числилась среди знакомых арестованного и, следовательно, могла быть его сообщницей. Чекисты дали артистке доиграть роль до конца и, говорят, даже аплодировали ей. Когда же она вошла в гримерку, счастливая, с охапкой цветов, вместо ее Гриши к ней подошли трое энкавэдешников: «Вы арестованы!» Кармен свято верила в честность и порядочность Гриши, ни о каких антисоветских заговорах не знала и не считала своего друга английским шпионом. Она яростно спорила, доказывала невиновность милого друга, защищала его, чем, естественно, злила нежданных-негаданных визитеров. Ее забрали с собой и в ту же ночь в тюремной камере-одиночке изнасиловали. От потрясения она сошла с ума. Какой толк от сумасшедшей? Ее отпустили. И с тех пор она — Кармен. Каждый день накладывает театральный грим и выходит на улицы города в надежде встретить своего Гришу.
